По заслугам ли своим или другим качествам, Тергукасов попал в доверенность к генералу Панкратьеву, правившему некоторое время делами в Грузии после отъезда Паскевича, был с ним неразлучен в поездках его и приезжал с Панкратьевым в 1832 году в Петербург, где я с ним виделся. Оттуда он ездил в Варшаву и, возвратившись в Грузию, достиг также доверенности главноуправляющего барона Розена, с коим он в Москву приехал; женился на Калустовой, родственнице богатого армянина Лазарева, имеющей хорошее состояние.
Тергукасов поспешил по первому приглашению моему приехать и стал пользовать жену. Он, казалось, рад был видеть меня и говорил, что давно уже собирался приехать; но за какими-то причинами все откладывал поездку свою. Может быть, что, помня прежние сношения наши, он опасался встретить прием, не соответственный нынешнему состоянию его. Впрочем, он показал теперь много усердия и оставил даже больного ребенка своего. Тергукасов на спрос мой объяснил, что нажил себе еще капитал в Грузии от торговли, коей занимался брат его, с которым он был в доле. Он принялся лечить и как после оказалось, с успехом, не щадя внимания своего, не спал две или три ночи сряду.
Итак, лето сие было опять тяжелое для меня, как по расстройству, в хозяйстве произведенном болезнью жены, так и по болезням, господствующим в народе, от постоянной жары, которую можно уподобить только жаре в Персии. Появились кровавые поносы во множестве, желчные горячки, так что не достает до сих пор людей для уборки хлебов.
В начале сего месяца приехал к нам неожиданно Захар
[92], который, будучи в Орле, узнал из письма моего к Долгорукову о болезни сестры своей. Он провел у нас два дня.
В ночи с 15 на 16 июля имел я сон, который оставил во мне впечатление, почему и записываю его:
Я был в Порхове, куда приехал и наследник престола, сделавшийся императором по случаю кончины государя. Он принял меня очень ласково и приветливо, и с сожалением объявил мне, что по завещанию отца его, должен был разжаловать меня на 16 лет в солдаты, за участие в убиении в Порхове одного жителя, когда я еще полком командовал; советовал мне, впрочем, успокоиться, говоря, что он из 16 лет сделает шесть лет, и в эти шесть лет зачтет прошедшие уже три года. Я отвечал, что готов служить ему и солдатом 16 лет, если только служба моя может быть для него полезна, но что я не знаю за собой подобной вины, что командовал полком в Грузии. «У тебя один солдат, – продолжал наследник дружески, – был послан для покупки устриц, поссорился с продавцом, подрался с ним и убил его, а ты дело это скрыл, почему покойный государь и обвиняет тебя». Я объяснил, что никогда ничего подобного не было, и мнение мое, что верно сие случилось с кем-либо другим, а на меня взвели сие дело по ошибке в именах. «Так следствие показало, но, если ты имеешь оправдание, то подай записку вот ему», – сказал молодой император, показывая на какого-то генерала, с ним приехавшего. Меня назначили служить к артиллерии, бомбардиром, и я спросил наследника, куда и когда мне отправиться к новой должности? Но он отвечал, чтоб я не тревожился, и что он назначит мне остаться в Порховской пожарной команде, где мне будет гораздо легче, чем во фронте служить.
15-го числа я перешел в свой новый кабинет; много потешило меня новое житье мое, приобретенное многими трудами и терпением, и я до сих пор вполне наслаждаюсь сим удовольствием.
1842 год
29 марта 1842
В Москве носились слухи о намерении государя назначить меня в Грузию главнокомандующим на место Головина, у коего дела шли дурно, и который сам просил увольнения от своей должности. Слухи сии так укоренились, что дня через три по приезде моем явились ко мне Николай и Матвей Матвеевичи Муравьевы, из коих последний просил даже у меня должности в Грузии, потому что он находился за ранами в бессрочном отпуске и числился на службе в Нижегородском драгунском полку… Оба они недавно женились, и женились внезапно. Меньшой взял за себя Викулину… до свадьбы его Викулин умер, и завязался между сыновьями его и мачехой их процесс, что и составляло предмет разговоров всего околотка…
Около половины января месяца я отправился к брату в Долголяды. Александр ожидал меня с дружбой и тщился, сколько можно более выразить радость свою всеми угождениями, какие он в силах был оказать; он желал присоединить к тому и сколько можно было более блеску: выставил пушки свои перед воротами и открыл пальбу из них, при въезде моем на двор. Комнаты были все освещены с роскошью. Многолюдное семейство его, состоящее из Шаховских, приняло меня также приветливо
[93].
Я занял тот же кабинет, в котором останавливался, когда приезжал к покойному отцу. Дом был полон народа, обмеблирован заново и по устройству своему представлял возможные выгоды для жильцов, простор, теплота, чистота воздуха и проч., и они вполне наслаждались сими удобствами. Но я всегда опасался, чтобы Александр не завлекся украшением сего здания, построенного князем Урусовым
[94], у коего было 4000 душ крестьян, но несоответствующего ограниченным средствам, коими располагал брат Александр.
Жизнь свою проводил он приятно среди Шаховских, тщательно угождавших ему; в доме его много дружбы, согласия и, следственно, счастия; в сем отношении он наделен лучше многих.
Незадолго до приезда моего в Долголяды Александр получил письмо из Петербурга от брата Михаила, уведомлявшего его, что дело его, по коему он был уволен от должности губернатора в городе Архангельске, принимало хороший оборот, и что он мог надеяться получить вознаграждение за претерпенное им напрасно, почему и советовал ему самому приехать в Петербург
[95]. Александр обещался ехать, и, как можно было предвидеть, что граф Орлов при свидании с ним заговорит обо мне, то я поручил ему, нигде и никому не упоминая первому обо мне, в случае какого-либо спроса, отвечать, что я считал себя в невозможности вступить в службу, пока будут существовать доходящие до меня слухи, что я вышел в отставку, будто по личному неудовольствию на государя, что ложность сих слухов должна быть ощутительна самим распускающим их: ибо им же самим известно, что по удалении меня от командования корпусом я три месяца жил в Киеве, занимаясь своей контрольной комиссией, коей я был главноуправляющим в ожидании того, что угодно будет государю мне поручить, и что я тогда только оставил службу, когда увидел, что ожидания тщетны и что приличие требовало самовольного удаления моего из службы до получения другого намека. Ныне распущенные о сем обстоятельстве ложные слухи ясно доказывали, что враги мои не умолкли и что они в таком виде представляют государю о моем расположении духа, почему я не могу покуситься на такой скользкий шаг, как вступление в службу, без удостоверения, что появление мое не будет противно государю, причем я просил брата остеречься, чтобы не обязать меня какой-либо неосторожностью в словах к вступлению в службу и искательству у людей, с коими бы не желал я иметь дела; ибо мне дома хорошо, я ничего не ищу, и если буду когда-либо служить, то одному государю, а потому и не имел надобности домогаться чьего-либо иного покровительства.
