На место вождя, по известиям из Петербурга назначают Герштейцвейга, которого ты лучше знаешь и который скорее, может быть, познакомится с солдатом, делами своими, нежели именем. Слышно, однако же, что, ссылаясь на раны и слабое здоровье, он уклоняется от назначения.
Есть молва и о генерал-квартеймейстере Берге, которого я совершенно не знаю. Но сему назначению многие не верят. Нет ли неизвестного нам пророчества, что Кавказ должен пасть пред именем немецким? Надобно попасть на него! Напрасно нападают на вышедшую недавно книжку забавную, как говорят: «La Russie envahie par les Allemands»
[108]. Тут, любезный Николай, родным твоим жизнь плохая! Кто-нибудь из наших бродяжничествующих за границей способствовал неназвавшемуся сочинителю.
Многие говорили из людей достоверных, что весной, пред началом военных действий, когда на Кавказ посылаемы были огромные подкрепления, князь Меншиков желал получить начальствование (то есть фельдмаршальский жезл) на Кавказе. Это правдоподобно; но желал бы спросить его по совести, взялся ли бы он теперь?
При появлении сил наших у подошвы гор, известно достоверно, горцы пришли ощутительным образом в робость, и было между ними большое смятение, в особенности когда по переходу Койсу соединился Нейдгардт с Лидерсом и превосходством сил могли раздавить Шамиля. Никто не понимает расчетов Нейдгардта, который предпочел отпустить его, может быть, в надежде легчайших триумфов. После сего горцы ободрились чрезвычайно, и может подобного случая уже не представится.
Невероятно, как рассказывают, до какой степени упала доверенность войск к Нейдгардту, даже до насмешек. Не избежал того же и Гурко, и едва ли еще не более! Это меня удивило, ибо в нем весьма много хороших качеств, и очень жаль этого. На линию надобен также начальник, и по Москве был нелепный слух о генерал-адъютанте Анрепе. Это по чину его невозможно, не говоря о прочем! У нас, старожилов Кавказа, на уме ты, любезный Николай Николаевич; но видно мы глупо рассуждаем, ибо не сбывается по-нашему. Впрочем, когда говорят мне о происшествиях Кавказа, говорят о стране незнаемой: до того все изменилось там! Сюда в отпуск ждут Гурко, которого я любопытен видеть: ибо спрашивали его, когда он ехал на линию, не повидается ли он со мной? Он отвечал, что это совершенно бесполезно и что я так уже давно оттуда, что, конечно, не знаю обстоятельств. Не знаю, как будет смотреть Нейдгардт после знаменитых подвигов. Он, говорят, болен совершенно и настоятельно требует увольнения. Желание, вероятно, исполнится и без затруднения, и без замедления. Здесь Головин, возвратившийся из-за границы, и я уверен, что внутренне он очень доволен собой. Я виделся с ним, но не имел случая говорить. Он не прочь от деятельной службы, но едва ли в состоянии быть годным и, конечно, не в той уже стране. Чрезвычайно любопытно знать, кто назначен будет и, кажется, должно это вскоре последовать; ибо с началом весны должны возобновиться действия, которые надобно поправить, не для одних иностранных журналов. Хотел еще писать, но спешит отъезжающий, который письмо это отдает на почте в Туле. Отсюда прямо я бы не написал его. Прощай. Люблю старого товарища, как прежде, уважаю еще более и знаю как достойного и полезного человека. Душевно преданный Ермолов.
26-го ноября 1844 г., Москва».
4 апреля 1845 г
Письмо сие было получено в исходе ноября. В соединении с разными слухами о назначениях в Грузию, оно способствовало ко встревожению моему и отчасти к предприятию путешествия в Петербург, хотя настоящая причина была не какая-либо иная, как свадьба сестры.
Около того же времени уведомил меня Долгорукий из Одессы, что к графу Воронцову приезжал из Петербурга фельдъегерь с собственноручной запиской государя, и что, не застав Воронцова в Одессе, фельдъегерь поехал к нему на Южный берег Крыма, в Алупку. Слух носился в Одессе, что Воронцова призывали к занятию места главнокомандующего в Грузии или в Польшу на место Паскевича.
О состоянии дел на Кавказе я имел постоянно довольно верные известия. Часть оных доходили до меня через письма, часть изустно от проезжих с Кавказа армян, останавливающихся погостить у Соломона Тергукасова, живущего от меня в 40 верстах, близ большой дороги, ведущей из Грузии в Москву.
Общие очерки сих сведений были дополнены подробным рассказом о военных действиях, сделанным Генерального штаба штабс-капитаном Дельвигом
[109], приезжавшим с Кавказа в отпуск к дяде своему, моему соседу князю Волконскому
[110]. Дельвиг был у меня осенью и с карандашом в руках отвечал мне по карте на все вопросы, которые я ему делал.
Бывший мой 5-й корпус выступил из своих прежних квартир Крыма, Подольской губернии и Бессарабии, в трехбатальонном составе, и батальоны были наполнены до 700 человек; сверх того были взяты запасные люди, коими по прибытию полков на место пополнили всю случившуюся на походе убыль от болезней, отчего в строевых рапортах о сем корпусе было показано после прибытия на левый фланг линии, до вступления войск в действие, такое же количество людей в батальонах, какое было при выступлении. И за это было объявлено высочайшее благоволение начальству, но войска сии не могли не потерпеть значительную убыль от сего внезапно предпринятого движения, в самое ненастное время года, без всяких почти предварительных приготовлений.
То же случилось и с маршевыми батальонами, отправленными из Москвы. Сборные войска сии проходили недалеко от нас и, невзирая на все расходы, понесенные правительством для облегчения жителей и войск во время сего движения, они крайне обременили жителей от совершенного беспорядка, в коем войска сии шли. Ни правильное снабжение подводами и квартирами, ни строгая дисциплина не обеспечили обыденного спокойствия войск и жителей. Растянутые колонны тащились пешком и на подводах, оставляя по себе жалобы и неудовлетворенные претензии. Самый дух в сих сборных войсках был в великом упадке: офицеры надеялись возвратиться по сдаче людей, а люди громко говорили, что их ведут на убой, чем и оправдывали насилия, делаемые ими между жителями, коих они укоряли беспечной и мирной жизнью.
