Между тем Шамиль собрал все свои войска, состоявшие из 15 000 вооруженных людей, которых он разделил на сотни и тысячи, дав им некоторый вид устройства, расположился на позиции близ селения Буртунай, где он укрепился и вооружил шанцы свои 17 орудиями, от нас отбитыми. Он занял Хубарские высоты, впереди его лежащие и составляющие левый берег реки Койсу, которую надлежало Лидерсу переходить для соединения с Нейдгардом. Лидерс подошел к весьма затруднительной переправе Ахатли и перешел ее под огнем неприятеля, потеряв только 17 человек. Неприятель слабо защищал сие важное место и понес тоже незначительную потерю, хотя из одних орудий наших выпущено по нему до 600 выстрелов.
По соединению Лидерса с Нейдгардом оба отряда стали лагерем не в большом расстоянии один от другого в виду буртунайских укреплений неприятеля, который отделялся от них весьма глубоким, утесистым оврагом. Атаковать с фронта, хотя и была возможность, но предприятие сие было б сопряжено с большой потерей и выгод не представило бы никаких: ибо Шамиль мох всегда беспрепятственно уйти. Но в обход на занимаемую им возвышенную равнину вела дорога верст на 20, на которую направили Клюке с шестью батальонами пехоты, артиллерией и 1000 человек кавалерии.
Неприятель узнал о сем движении, и когда Клюке показался у него на рассвете почти в тылу, Шамиль поднялся из своего лагеря в большом порядке и в виду всего нашего войска отступил.
Шамиль избегнул боя, в коем ему предстояло неминуемо быть разбитым, и увез в глазах наших всю свою артиллерию и все тяжести.
Причиной сей нерешительности в действиях служило то, что ни один начальник не доверял другому: Клюке не надеялся, что его поддержат атакой с другой стороны, и остался без действия; Нейдгард все медлил и не надеялся на себя.
Лидерс пошел в Акушу. Шамиль, ободренный нашим ничтожеством, переправился с отрядом 2000 человек отборной конницы через Койсу у самого лагеря Гурки и, проходя следом за Лидерсом, отбил стада у шамхальцев почти среди наших войск. Наконец, пришед к Акуше, он грозил Лидерсу, который соединился с Аргутинским, пришедшим из Кази-Кумыка
[116]; но он тут лишился двух орудий, которые были у него увлечены небольшим обществом лезгин. Лидерсу предположено было идти обратно другим путем, где Гурко должен был ему доставить продовольствие; но, не надеясь на содействие Гурки и имея недостаток в хлебе, он возвратился тем же путем, преследуемый Шамилем, с коим арьергард его имел ежедневные сшибки.
Сим кончился знаменитый поход, от коего ожидали чудес. Затем следовало совершенное изнеможение войск как телесное, так и душевное.
Казачья станица наполнилась больными; стали их перевозить морем в Астрахань. Потеря сего рода в бывшем моем 5-м корпусе превзошла половину числа людей, приведенных на линию, не считая потери, понесенной в пути.
К осени Нейдгард возвратился в Тифлис и стал просить настоятельным образом, чтобы его сменили, говоря, что сего требует благосостояние самого дела, коим он за болезнью не мог более заниматься. Лидерс также уехал лечиться в Одессу, где оставалось его семейство. Гурко сбирался выехать совсем: ему нельзя было более оставаться среди войск, пораженных столько раз под его начальством. Клюки просился прочь. Фрейтаг также. Все главные лица старались удалиться, не предвидя ничего доброго в будущем. Разъехались также набеглые герои и флигель-адъютанты, коих скорое возвращение, говорят, разгневало государя. Каждый из них честил, как умел, начальство…
Государь не думал долее оставлять Нейдгарда в Грузии, но затруднялся в избрании другого начальника на его место. Тогда-то стали носиться слухи, о коих писал ко мне Ермолов. Слухи сии доходили до меня еще до получения письма его. Говорили тоже, что его самого назначают в Грузию, говорили обо мне; но между тем известно мне было также о собственноручной записке государя, полученной графом Воронцовым.
В таком положении находились дела Кавказа, когда мне понадобилось ехать в Петербург на свадьбу сестры Дарьи Федоровны. В сем путешествии я нисколько не завлекался надеждами быть главнокомандующим в Грузии; но ехал с одним желанием свидеться с тещей и с ней проститься, может, навсегда. Я полагал, что мне предстоял случай показать сей поездкой готовность свою и разрушить распускаемые на мой счет слухи, будто на повторенные призывания государя я всегда отказывался от вступления на прежнее свое поприще.
Скорняково, 27 апреля 1845
Я выехал отсюда 22 декабря и приехал ночевать к Соломону Тергукасову, от благоразумия и дружбы коего можно всегда ожидать доброго совета. Мы провели с ним часть ночи в бдении. Он совершенно оправдал мой образ мыслей и говорил, что, с приездом моим в Москву, дела более объяснятся, когда я увижусь с Ермоловым, от коего верно узнаю кое-что о происходящем.
23-го я приехал ночевать в Богородицк к исправнику Грызлову, отставному артиллерийскому офицеру, которого мне рекомендовал племянник мой Н. Н. Муравьев, выехавший в начале года из Абхазии, где он командовал 3-м отделением Береговой линии
[117].
Муравьев, сын Николая Назарьевича и двоюродной сестры моей Мордвиновой, имеет около 35 лет от роду, хорошее образование, природный ум и редкие способности. Он чувствует свои достоинства и, может быть, не чужд самолюбия. Быстрая карьера его по военной службе в Грузии, где он служил с отличием и пользой и был ранен, доставила ему чин генерал-майора прежде многих его сверстников. Пользуясь особенной доверенностью генерала Головина, он играл значительную роль, когда Головин был главнокомандующим; но после Головина он не мог там ужиться, как по внутреннему неуважению, которое он имел к властям, так и потому, что ему, может быть, не отдали должной справедливости. Выехав из Грузии для пользования себя от раны, он поселился в Богородицке, говоря, что его привлекает к сему месту пребывание там двоюродного брата его Василия Ивановича Муравьева, служащего предводителем дворянства в Богородицке, с коим он был с молодых лет дружен. При посещениях его в течение прошедшего лета, я мог легко заметить, что он заблуждался и был ослеплен мыслью, что его вызовут на новое блистательное поприще. Он не знал равнодушия, с коим встречают всех людей в Петербурге, несмотря на заслуги и достоинства их, и суждения мои на счет будущности его принимал только с уважением, коим он обязан был моему старшинству. Мысли сии стали, однако, приметно в нем переменяться, когда стал сближаться срок его отпуска. Наступила зима, и Муравьев нашел необходимым ехать в Петербург, в той надежде, что при перемене начальника в Грузии и ему предложат там место, соответственное его достоинствам. Он и уехал в ноябре, прося меня, если я поеду в Петербург, остановиться в Богородицке у исправника, которого он очень полюбил.
Так как у меня было дело в Богородицке, то я остановился ночевать у Грызлова, с коим и провел бы приятно время свое, если бы не был замучен стеснительными приветствиями… Я бежал оттуда 24-го поутру, но и тут был преследован проводами до границы городской земли.
