– Это пустое, – сказал Ермолов, – дела Кавказа так им стали теперь в Петербурге горьки, что малейший успех порадует их; первая удача, и ты всех своих завистников победишь: за тебя первый будет государь.
Я просил его снабдить меня советом, как себя держать в Петербурге, если бы дело зашло о назначении меня или приглашении в службу. Он находил, что визит графу Орлову будет весьма уместен; ибо хотя человеку сему в душу никто не влезет, и прямой искренности ни от кого ожидать нельзя, но он по наружности показывал себя всегда расположенным в мою пользу. Других же, как-то Чернышева и прочих, советовал он навестить, смотря по обстоятельствам.
– Впрочем, – продолжал Алексей Петрович, – у тебя там брат Михайла, которому все петербургские дела известны: он тебе лучше всех разложит карту и ознакомит тебя с местностью, а там уже рассудишь, что делать. Я бы желал знать, что там с тобой будет. Как бы ты о том мне написал! Только через кого ты письма свои перешлешь? – Потом, подумавши, сказал: – Да вот через Закревского
[119], он человек верный, отдай ему письмо ко мне: он уже найдет средство доставить оное прямо ко мне в руки. 28 декабря выехал я из Москвы в Петербург, ехал шибко, как бы стараясь скорее встретить бурю, которая должна была пронестись через мою голову. Я остановился только ночевать в Пашутине, когда уже был близко к цели своей. 31-го въехал я в столицу, для меня всегда неприятную и даже отвратительную по холодности в сношениях, встречаемой в кругу ее жителей. Я направился к главной цели моей, то есть вышел в доме тещи моей Ахвердовой, которую нашел очень постаревшей. Велика была радость увидеть меня, но не тот восторг, который одушевлял в прежние годы молодое и живое сердце ее. Ее удручали болезнь и старость. Я от нее узнал, что дня два тому назад был назначен граф Воронцов наместником на Кавказе с какими-то особенными правами
[120]. Публика, по словам ее, много сему радовалась, и многого ожидали от сего назначения. Меня известие сие несколько удивило, но не поразило; ибо я не имел прямых надежд на сие место. Послали за братом Андреем, который вскоре явился и, взяв меня к себе, просил остановиться у него на жительство во все время пребывания моего в Петербурге. Послали за братом Михаилом, а между тем я поспешил в баню. Выпарившись, я слез с полка и, чтоб отдохнуть, сел на ступеньку и задумался. Мысли мои обращались к внезапному переходу моему из мирной уединенной жизни, в какой я провел столько лет, в предстоящий шумный круг столицы. Думалось о могущем случиться вступлении в службу, о государе, о разговоре моем с ним и о многом подобном, как вдруг парильщик разбудил меня от дум, обдавши с головы до ног свежей водой.
– Что это такое? – спросил я очнувшись.
– То-то, барин, – отвечал он, – я испугался, что задумались: случалось также парить господ, да запаривать так, что память отобьет; думал, как бы с вами того не случилось.
– Ты верно немцев запаривал здесь в Петербурге, – сказал я ему с досадою, – а я, слава Богу, не здешний.
По возвращении из бани, я нашел у Андрея брата Михайлу, который убедил меня перейти к нему жить, на что я согласился, невзирая на просьбы Андрея остаться у него. Мне, в самом деле, было неудобно оставаться у Андрея, где причудливое и изящное убранство комнат стесняло меня; ибо мне должно было поминутно опасаться что-либо испортить или даже с места сдвинуть, и хотя Андрей убедительно просил меня не обращать на то внимания и не опасаться каких-либо повреждений, могущих случиться от неосторожности, но я предпочел перейти к Михайле, тем более что у Андрея всегда бывает съезд молодых офицеров, мне незнакомых, коих и мое присутствие могло стеснять, тогда как Михайла предлагал мне несколько комнат совершенно отдельных.
1845 год
Переночевав у Андрея, я перебрался 1 января на квартиру к Михайле, остался там все время пребывания моего в Петербурге и пользовался самым приятным и предупредительным гостеприимством, как со стороны брата, так и жены его.
Я намеревался с приездом в Петербург приняться за сии Записки и неупустительно записывать всякий день, что со мной случилось, с кем виделся, что говорил, что слышал, но не нашел ни одного раза случая заняться сим делом, по множеству посетителей, наполнявших комнаты мои с раннего утра за полночь, или за частыми выездами моими. Итак, теперь должен я описывать обстоятельства сей поездки, основываясь на памяти.
Так как меня часто не заставали дома, то брат Михайла сделал несколько обедов, на которые сзывались родственники. Они бывали попеременно на сих обедах; ибо по множеству их, нельзя бы всех принять в один раз, и всякий раз их собиралось до 25 человек и более. Каждый из них старался приблизиться ко мне и высказать хотя несколько слов со мною. Дружеское расположение их, положение изгнанника или гонимого лица, которое ко мне относилось в общем мнении, соделывало меня тем занимательнее; наконец, ожидания видеть меня возведенным на стезю воображаемого ими величия через вступление в службу привлекало иных из любопытства, а других, может быть (не родственников, а знакомых) и из видов.
То же самое стечение окружало меня и в домах родных, у коих обедал или проводил я по нескольку часов времени. Поутру подымали меня с постели те, которые желали меня видеть исключительно и лучше рассчитывали время, в которое могли меня застать. В числе сих ранних посетителей находились и докучливые с просьбами, как будто бы я уже обладал способами служить другим своим влияниям, тогда как я сам не занимал никакого места и не искал его; но Петербург населен людьми, которые живут вымогаемыми пособиями и покровительствами, и промысел сей вовсе не противен их образу мыслей, в коем сильно вкоренилось понятие о данничестве трудящегося класса людей, дышащих как бы для удовлетворения праздного сословия и прихотей столицы.
Вечера проводил я почти все у себя, и так как в Петербурге обыкновенно все время дня исключительно посвящается увеселениям, то праздные докучалы долго не знали, что тогда всего удобнее было меня застать дома; почему по вечерам сбирались у меня всегда люди, коих общество для меня приятно. В числе их были брат Михайла, иногда Андрей, и всякий день почти без исключения племянник мой Муравьев, брат его Валериан и Илларион Михайлович Бибиков. Навещали меня также часто Корсаков, Вера Григорьевна Пален, вообще все люди, которые для меня были приятны.
Вечера мои начинались часу в 8-м и продолжались до 1-го и 2-го за полночь. Тут стекались все известия городские; каждый сказывал, что узнавал в течение дня, перебирали сии известия, сличали одни с другими, и брат Михайла, коему очень хотелось видеть меня на службе, который также принимал со мной близкое участие в судьбе Н. Н. Муравьева, соображал действия наши и предлагал свои мнения, которые опровергались и принимались общим мнением.
Так как на сих вечерах собирались иногда и старые сослуживцы мои, а речь больше шла о действиях на Кавказе, то названы были сии вечера «Кавказскими комитетами».
