Подобные конфликты будут разрешены, полагал Скиннер, через постепенное ослабление норм приватности, отступающих перед лицом развития знания: «Граница между публичным и личным не является фиксированной». Как и сегодняшние надзорные капиталисты, он был уверен, что технические изобретения, капля за каплей, в конечном итоге подточат нормы приватности и вытеснят личную жизнь на обочины человеческого опыта, где она присоединится к «свободе» и другим спорным иллюзиям. На смену всему этому придет точка зрения Другого, воплощенная в новых инструментах и методах:
[Граница] смещается с каждым открытием техники, позволяющей сделать личные события публичными <…> Таким образом, в итоге проблема приватности может быть решена c помощью технических достижений
[964].
Несмотря на то что защитники частной жизни и многие другие критики надзорного капитализма в поисках смысла и метафоры, которая ухватила бы ощущение новой угрозы, спешат ухватиться за оруэлловский язык, инструментарную власть надзорного капитала лучше всего рассматривать как прямой антитезис Большого Брата Оруэлла. Мы обращаемся теперь к этому резкому контрасту, ярче всего проявляющемуся в двух различных подходах к утопии, связанных с этими двумя видами власти.
VII. Две утопии
И Скиннер, и журналист и писатель Джордж Оруэлл опубликовали свои целительные, «утопические» романы после кровопролитий Второй мировой, когда непостижимые масштабы насилия поставили под вопрос перспективы модерна. При поверхностном взгляде, «Второй Уолден» Скиннера, вышедший в 1948 году, и «1984» Оруэлла, опубликованный годом позже, имеют много общего. В обоих романах детально прорабатывалась своя законченная концепция специфической властной логики, каждый рисовал общество в полном расцвете этой власти, и каждый был утопичен с точки зрения той формы власти которую описал
[965]. Но разница в общественной реакции на них была невероятно огромной: «Второй Уолден» был отвергнут как антиутопический бред и больше десяти лет игнорировался широкой публикой
[966]. Оруэлловский «1984» был сразу же канонизирован как шедевр антиутопии и кристаллизация худших кошмаров ХХ века.
Эти две утопии часто путают друг с другом по содержанию и целям. В статье в одном из номеров журнала Time за 1971 год, посвященной Скиннеру, говорится, что «Второй Уолден» пробуждает «призрак оруэлловского общества 1984 года, каким оно действительно могло бы стать». Великий историк и литературный критик Льюис Мамфорд даже назвал «Второй Уолден» «тоталитарной утопией» и изображением «ада», но в действительности подобные характеристики – распространенное и, как мы увидим, опасное заблуждение
[967]. Хотя считается, что обе эти книги описывали тоталитаризм, формы власти, показанные в них, глубоко различны. В большинстве отношений они являются полными противоположностями.
Современность, как она виделась Мейеру, основывалась на научной объективации человеческого опыта и его сведении к наблюдаемому измеримому поведению. Если взять это в качестве отправной точки, утопия Оруэлла – это то, что было «до»; она предшествует мейеровской как страшный результат донаучной тяги к господству над душами. Утопия Скиннера – то, что будет «после» переосмысленной Мейером современности, прошедшей через идеи великого физика Планка. «Второй Уолден» базируется на научной точке зрения Мейера, точке зрения Другого, и показывает в полном цвете надежды Мейера на научно обоснованную глобальную гармонию организмов, в которой свобода неизбежно проигрывает знанию. Оруэлл обнажает болезнь, Скиннер дает противоядие.
Тоталитарная власть, описанная в «1984», является чем-то совершенно беспрецедентным, состряпанным в ХХ веке из смеси индустриализма и отчаяния, совершенно новой для человека формой общества. Оруэлл всего лишь беллетризовал и экстраполировал тоталитарный проект. Он бил тревогу, рисуя устрашающую цепочку причинно-следственных связей, ведущих от недавнего германского прошлого и не намеренного отступать советского настоящего к воображаемому, но такому возможному будущему. Его гениальность заключалась в том, что он создал историю, которая воплотила в себе сущность тоталитаризма: безжалостное требование абсолютного владения каждым отдельным человеком, не как далеким другим, известным только по своему поведению, а взятым изнутри.
Бдительность Большого Брата не ограничивается громадами армий и государственного управления или наблюдаемыми потоками тел и толп. Большой Брат – это всепроникающее всеобщее сознание, которое заражает каждую отдельную душу и овладевает ею, вытесняя все прежние привязанности романтической любви и доброй дружбы. Его суть заключается не просто в том, что он знает каждую мысль и чувство, но в том безжалостном упорстве, с которым он стремится уничтожить и заменить неприемлемый для него внутренний опыт. «Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью», – говорит хитрый приспешник О’Брайен мятежному Уинстону:
Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь <…> Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем <…> Он примет нашу сторону – не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем
[968].
В конечном счете, как знает каждый читатель, упрямая душа Уинстона оказывается успешно «запрограммирована». Леденящие душу последние строки книги Оруэлла должным образом завершают жизненный цикл сухого семени, посеянного на рубеже веков на бесплодной итальянской почве и вскормленного войной, лишениями и унижением, чтобы расцвести в кошмаре нацистской Германии и апокалипсисе сталинской России и принести наконец плоды в воображении Оруэлла – вечный памятник тому, что Муссолини назвал «свирепой тоталитарной волей», и душам, которыми она питается. Уинстон купается в безмятежном восторге: «Душа его была чиста, как родниковая вода… Он одержал над собой победу. Он любил Большого Брата»
[969].
