В своей лекции в Google, снискавшей восторженные аплодисменты, Пентленд польстил аудитории, дав понять, что знатоки и ценители цифрового мира с легкостью примут идею о моральном устаревании концепции индивида как неизбежность: «А как насчет свободной воли? – вопрошал он у аудитории в Маунтин-Вью. – Возможно, это не приходило вам в голову, но традиционно задаются именно этим вопросом». И принялся объяснять, что поведение большинства людей – от политических взглядов до решений относительно расходов на музыку, которую люди слушают, – предсказывается тем, «что сейчас в моде <…> знакомством с тем, что делают другие». Многие отвергают эту идею, отметил он, потому что «в нашем обществе принята другая риторика». Затем он заверил гугловцев: «Вы, ребята, последние, кому надо об этом говорить, потому что вы же самые лучшие и самые умные в мире». Для таких людей, как бы говорил Пентленд, смерть индивида – давно не новость:
Вы наслышаны о рациональных индивидах. И все потешаются над «рациональными». Я не буду этого делать. Я собираюсь поиздеваться над «индивидами», ОК? Потому что я не думаю, что мы индивиды. Наши желания, то, как мы учимся их исполнять, ценности, – все это вопрос консенсуса <…> индивидуальные стимулы <…> это часть этого мышления, которое восходит к XVIII столетию <…> все происходит не между нашими ушами. Все происходит в наших социальных сетях, ОК? Мы общественные животные
[1126].
Видение Пентленда – это видение Скиннера, только теперь стоящее на плечах Большого Другого с его Большими Данными и его Большой Математикой. Это те ресурсы умных машин, которые нужны, чтобы прийти к «правильным» ответам. Пентленд настолько сильно резонирует с социальной теорией Скиннера, что, ни разу не упомянув имя бихевиориста, последний раздел 10 главы своей книги он озаглавил «Социальная физика и понятия свободы воли и достоинства».
Если уж мы собираемся уничтожить и похоронить человека как экзистенциальную реальность, философскую идею и политический идеал, то эта смерть по крайней мере заслуживает всей торжественности древнегреческого погребального ритуала. В конце концов, существование индивида – это достижение, обретенное ценой тысячелетий человеческих страданий и жертв. Вместо этого Пентленд отмахивается от этого события, будто это очередная отладка компьютерного кода человечества, давно назревшее обновление устаревшего программного обеспечения, каковым является долгая человеческая история.
Однако, в отличие от Скиннера, Пентленд осторожен на поворотах, возможно, надеясь избежать резких рецензий со стороны таких людей, как Ноам Хомский. (В «Доводах против Б. Ф. Скиннера», как вы, возможно, помните из главы 10, Хомский разнес книгу Скиннера как «бессмысленную» и «лишенного научного содержания», оценивая ее работу как полную заблуждений, которые «практически гарантируют провал»
[1127]). Пентленд пытается уйти от плачевной участи Скиннера, принимая более мягкий тон:
Некоторые люди негативно реагируют на словосочетание «социальная физика», потому что, как им кажется, оно предполагает, что люди – это машины, лишенные свободной воли и способности функционировать независимо от своей социальной роли
[1128].
Как и Мейер, Пентленд признает, что люди обладают «способностью к независимому мышлению», но настаивает на том, что социальной физике «не нужно пытаться объяснить это». С точки зрения Пентленда, проблема не в том, что «независимая мысль» пропадает из общей картины, а в том, что «внутренние, недоступные для наблюдения» мыслительные процессы – это просто сила трения, которая «иногда <…> будет проявляться, разрушая наши лучшие модели, построенные по системе социальной физики». К счастью, в действительности этим моделям ничто не угрожает, потому что, «как показывают данные, отклонения от наших регулярных социальных шаблонов встречаются очень редко»
[1129]. Автономный индивид – это всего лишь статистическая ошибка, опечатка, которую легко исправить в общем порыве к слиянию воедино на чье-то большее благо.
В этом духе профессор Пентленд не игнорирует такие вопросы, как конфиденциальность и социальное доверие. Он активно предлагает решения этих проблем, но в избранные им решения уже заложена интенсификация «управляемого данными» инструментарного общества. Подход Пентленда напоминает первоначальное убеждение его бывшей докторантки Розалинд Пикард в том, что социальные проблемы не являются непреодолимыми, что новые технические решения позволят решить любые проблемы и что «можно продумать должные гарантии». Теперь, два десятилетия спустя, Пикард утратила свой оптимизм, но у Пентленда мы не найдем и следов сомнения. Пентленд, к примеру, работает с влиятельными институтами, такими как Всемирный экономический форум, для выработки «нового курса по данным», который приветствует индивидуальную «собственность» на персональную информацию, но не ставит под сомнение изначальную повсеместную оцифровку такой персональной информации
[1130]. Собственность на данные, считает он, создаст финансовые стимулы для участия в рыночно ориентированном инструментарном обществе. Как и Скиннер, Пентленд исходит из того, что растущее давление разнообразных стимулов, а также повсеместного сетевого доступа, мониторинга и подстройки поведения в конечном итоге сами по себе отодвинут в сторону прежние заботы, такие как стремление к неприкосновенности частной жизни.
Новый курс дает клиентам долю в новой экономике данных; это принесет сначала большую стабильность, а затем в конечном итоге большую прибыльность, по мере того как люди будут свыкаться с раскрытием личных данных
[1131].
Согласно представлениям Пентленда о собственности на данные, будут мобилизованы машины определенности, такие как блокчейн, который использует сложное шифрование и алгоритмы для создания децентрализованной защищенной от несанкционированного доступа базы данных; эти механизмы позволят обойтись без социального доверия. Он выступает за системы, «которые обитают везде и нигде, защищая и обрабатывая данные миллионов людей и выполняясь на миллионах интернет-компьютеров»
[1132]. Одно важное исследование биткоина, криптовалюты, которая опирается на блокчейн, говорит о том, что подобные машинные решения способствуют общему разрушению социальной ткани способами, которые согласуются с инструментаризмом и помогают прокладывать путь к его успеху. Специалисты по компьютерной науке Примавера де Филиппи и Бенджамин Лавлак пришли к выводу, что, вопреки распространенному мнению, «биткоин не является ни анонимным, ни конфиденциальным <…> любой, кто имеет копию блокчейна, может видеть историю всех транзакций с биткоином <…> каждая транзакция, когда-либо совершённая в сети биткоина, может быть прослежена до самого истока». Такие системы опираются на «совершенную информацию», но процессы координации, которые создают открытые демократические общества, такие как «социальное доверие» или «лояльность», «изгоняются» в пользу «глубоко рыночного подхода»
[1133]. Как и Вэриан, Пентленд не признает социальных и политических последствий таких систем, последствий, которые в любом случае не важны для инструментарного будущего, где на смену демократии и социальному доверию придут машины определенности, их жрецы и их владельцы.
