На мгновение меня охватил совершеннейший, безотчетный ужас. Но человек тут же поднялся и уступил место <…> Сев, я почувствовал острую необходимость оправдать эту просьбу своим поведением. Я почувствовал, что бледнею, и скорчился так, что едва не уперся лбом в колени. Ролевая игра тут ни при чем. Казалось, что я вот-вот отдам концы
[1203].
Через несколько минут поезд прибыл на следующую станцию и Милгрэм вышел. Он был удивлен, обнаружив, что, как только он сошел с поезда, «напряжение исчезло без следа». Милгрэм вышел из метро, где существовал на одной волне с «другими», и это освобождение позволило ему вернуться к своему «я».
Когда Милгрэм и его студенты проанализировали свой опыт, Милгрэм выявил три ключевые темы, проявившиеся в эксперименте с метро. Первой было новое осознание серьезности той тревоги, которую обычно вызывает у нас «нарушение правил поведения в обществе» и «которая выступает как сдерживающий фактор». Второй – что реакция «нарушителя» является проявлением не индивидуальных особенностей, а «подчиняется логике общественных отношений». Сильная «тревога», которую Милгрэм и другие испытывали, сталкиваясь с социальной нормой, «ставит мощный барьер, который необходимо преодолеть, независимо от того, является ли этот поступок важным – таким, как неподчинение авторитету, или заурядным – просьба уступить место в метро… Смущение и страх нарушить вполне заурядные нормы часто ставят нас в ужасно неприятное положение. И это смущение, страх нарушить норму относятся не к второстепенным, а к основным силам, регулирующим наше поведение в обществе».
И, наконец, Милгрэм осознал, что любое противостояние социальным нормам в решающей степени зависит от возможности скрыться. В тот день в метро сел не подросток. Милгрэм был умудренным взрослым человеком и экспертом по человеческому поведению, особенно по механизмам, связанным с подчинением власти, социальному влиянию и конформизму. Метро – всего лишь частичка обычной жизни, а не капиталоемкая архитектура надзора и изменения поведения и не «устройство для персонализированного вознаграждения». Тем не менее Милгрэм не мог справиться с тревогой, создаваемой этой ситуацией. Единственное, что позволило ее вынести, была возможность выйти.
В отличие от Милгрэма, мы сталкиваемся с невыносимой ситуацией. Подобно игрокам во чреве «машинной зоны», мы должны слиться с системой и играть до последнего – не до последней копейки, а до окончательного исчезновения наших «я». Игра до последнего – конструктивная особенность, формализованная в отсутствие выхода. Цель настройщиков – удерживать нас «во власти непосредственных обстоятельств», в подчинении «логике социальных отношений» улья, чтобы мы поддавались точно рассчитанным импульсам социального давления, эксплуатирующего нашу естественную эмпатию. Непрерывное затягивание петель обратной связи отрезает нас от выхода, создавая невозможно высокий уровень тревоги, который еще больше сужает петлю на пути к всеобщему слиянию. То, что должно быть здесь уничтожено, – это внутренний импульс к автономии и кропотливое, волнующее сотворение автономного «я» как источника морального суждения и как силы, способной попросить уступить место в метро или противостоять мошеннической власти.
Внутри улья легко забыть, что каждый выход – это и вход. Выйти из улья – значит войти на ту территорию за его пределами, где можно найти убежище от искусственно настроенного социального давления других людей. Выход оставляет позади точку зрения Другого и переносит в то место, где взгляд может наконец устремиться внутрь. Выйти – значит войти туда, где может родиться и возрастать «я». У истории есть название для такого места: святилище.
Глава 17
Право на святилище
Убежище и проспект – противоположности: убежище маленькое и темное; проспект – широк и ярок… Нам нужно и то и другое, и они нужны нам вместе.
Грант Хильдебранд, Истоки архитектурного удовольствия
I. Большой Другой выходит за пределы общества
В ту летнюю ночь, когда наш дом погиб от удара молнии, мы стояли под проливным дождем и смотрели, как полыхают в огне фронтоны и веранда. Через несколько часов там, где был дом, землю покрывали лишь тлеющие россыпи золы и пепла. В последующие месяцы и годы мои воспоминания о доме приобрели неожиданную форму – всплывали не столько комнаты и предметы, сколько пятна света и тени и запахи. Я могла абсолютно ясно чувствовать волну аромата моей матери, вырывавшуюся, когда я открыла когда-то заветный ящик с ее шарфами. Я закрывала глаза и видела вечернее солнце, рассекающее бархатистый воздух у камина в спальне, со складками его античной мантии. На камине были выставлены наши сокровища: фотография моего отца и меня, наши головы склоняются друг к другу, смешивая две копны вьющихся черных волос; миниатюрные расписные шкатулки, обнаруженные на парижском блошином рынке за многие годы до мысли о материнстве, ставшие впоследствии хранилищем молочных зубов наших детей, сложенных там словно жемчужины в тайнике. Невозможно передать эту печаль и тоску – то, в каком симбиозе мы сами и жизнь нашей семьи развивались с теми пространствами, которые мы называли домом. Как наши привязанности превратили здание в священное место любви, смысла и памяти.
Загадка начала разрешаться, только когда я обнаружила работы Гастона Башляра, необыкновенного человека, который был почтовым работником, физиком, философом и в конечном счете стал профессором философии в Сорбонне:
Не представляет ли собой дом прошлого некую геометрию отзвуков для того, кто воспринимает его слухом? Голоса, голос прошлого звучат неодинаково в большой гостиной и в маленькой комнате… У прихотливых воспоминаний, весьма далеких от геометрии чертежа, свой порядок: нужно уловить тональность освещения, затем – нежные запахи, витающие в опустелых комнатах…
[1204]
Одна работа Башляра, «Поэтика пространства», особенно поучительна, когда мы пытаемся осмыслить перспективу жизни в безвыходной тени Большого Другого и его закулисных боссов. В этой книге Башляр развивает свое понятие «топоанализа» – исследования того, как наши самые глубокие связи с внутренним «я» и с внешним миром формируются в нашем опыте пространства, в частности того пространства, которое мы называем домом:
Дом – пристанище мечты, дом – убежище мечтателя, дом позволяет нам грезить в мире и покое <…> Дом – одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы <…> Дом – тело и душа. Это первомир для человека. Прежде чем быть «заброшенным в мир» <…> человек покоится в колыбели дома <…> Жизнь начинается хорошо, с самого начала она укрыта, защищена и согрета во чреве дома
[1205].
