В мире, где собственная роль поначалу представлялась Вадиму простой как табурет: наладить связь между царем и его старшими товарищами, создать антибиотики, что, как выяснилось, не так-то уж и просто с учетом местных технологий, и обеспечить выживание пока еще не родившегося цесаревича Алексея, попутно не допуская к царской чете деятелей типа Распутина. Только вот Николай посчитал, что этого мало. И время понеслось вскачь…
Минуло почти шесть месяцев, как они здесь. И уже очевидно, что первые ходы сделаны правильно. Да и предки тоже, как оказалось, вовсе не такие уж дураки, как порой, по наивности, представлялось Вадику там, в начале XXI века. И эта война уже точно идет не так, как было у них, – результаты боев у Кадзимы и Эллиотов тому свидетельство. И Петрович совершил-таки «чудо при Чемульпо». И ухарец Василий, так по жизни и оставшийся матерым группером-волкодавом, со своим «если не мы, то кто», сподобившийся ни много ни мало, а взять на абордаж броненосный крейсер… И жив Макаров. И до осады Артура японцам как отсюда до Луны. И…
И только со всем этим уже ничего нельзя поделать! Пути назад, домой – нет. А бремя ежедневного участия в принятии государственных решений, за каждым из которых сохраненные или потерянные жизни, – это теперь для него не краткий эпизод, не будоражащее адреналином приключение, не компьютерная аркада или стратежка… Это уже – его работа. И еще – тяжкая ноша ответственности. Не только за себя любимого или за «коллег по миру», с кем вместе пришел сюда. За тех, кто не побоялся доверить ему, легкомысленному студенту-недоучке, столь важную миссию, сделав тем самым возможным его появление в столичном Петербурге, встречу с Ольгой и вообще все это, что поначалу казалось неким фантастическим экшеном в стиле «коннектикутского янки при дворе короля Артура».
У ответственности этой были иной масштаб и иное мерило. Это была жизнь. Новая, другая… С невесть откуда вдруг пришедшей настоящей любовью, добавившей ко всем треволнениям тревогу не только за судьбу своей страны в целом или себя и товарищей в частности, но и персонально, конкретно, – за судьбу любимой женщины со всем ее непростым «багажом», пунктом первым в длинном перечне которого стоял обожаемый ею братец, которого нелегкая угораздила оказаться русским царем.
Да еще, извините за каламбур, до кучи – куча их проблемной родни, для многих представителей которой словосочетание «русский народ» проще было бы произносить единственным словом – «холопы», и чье «дремучее средневековье» в головах и сделало неизбежными все три русские революции в его мире. Ей-богу, если бы в приданом оказались только «ребенок, автокредит и ипотека», жить было бы гораздо проще…
В один из вечеров, когда они с Ольгой, покинув на пару часов всех, если не считать не слишком таящейся в отдалении охраны, прогуливались по тенистым аллеям Царскосельского парка, на Вадима вдруг накатило. Минуты отдыха, красота тихого летнего вечера и душевная теплота от близости к любимой расслабляли. И вдруг прямо во время их неторопливой беседы о каких-то мелочах придворного этикета и смешных рассказов Ольги о формалисте Фредериксе и совсем не смешных «альтернативных» дворах ее матушки Марии Федоровны и «тетки Михень» – супруги великого князя Владимира Марии Павловны, внезапно, со всей своей очевидностью надвинулось на него огромное и подавляющее, как мрачная грозовая туча, щемящее своей безысходностью чувство потери.
Хотелось выть: ведь он так ничем и не смог помочь отцу! И, наверное, не сможет никогда. И уже никогда его не увидит. И никто и никогда в этом не поможет, даже любимая… Никогда – это самое страшное, безнадежное слово… Господи, как тяжело… Зачем Ты привел нас сюда? Да и Ты ли? Может, бросить все и бежать куда глаза глядят? Бежать без оглядки и ни о чем не думать. Никого не видеть и не слышать. Бежать до самого конца… Нет… Конечно, это не выход. Но…
Он очнулся от того, что кто-то тряс его за руку. И с испуганным, дрожащим голосом Ольги постепенно возвращался мир… И жизнь…
– Вадик, милый мой, что такое? Что с тобой?! Ты слышишь меня? На тебе же лица нет. Что случилось? Что ты стоишь столбом? Или я что-то не то сказала?
– Нет, Оленька… Нет… Все хорошо. Только… Просто я вдруг подумал об отце. И… Что там, как там? Господи, как тяжко понимать, что уже ничего не сможешь изменить…
– Понимаю… Прости, мой хороший, прости…
– Да за что, Оленька? Тебе-то себя за что винить?
– Просто… Я… Мы… Мы все – есть. А твоего, вашего мира, получается, что нет? Так ведь, Вадюша, да?
– Я не знаю. Только от этого не легче.
– Но ведь Он, Он все знает… И не просто так вас сюда послал…
– Оля, а ты уверена, что это был промысел Всевышнего? А может быть, как раз наобо…
– Вадим! Не смей этого говорить! Не смей, прошу тебя… Я знаю, что ты подумал, но это не так. Знаю, и верю! Никогда такого не думай даже… Никогда! Очень тебя прошу… И… Смотри, кто-то сюда торопится. Наверное, по твою душу.
– Возможно и так, дорогая… Прости меня, ради бога, а то вылил на тебя сдуру все свои переживания зачем-то.
– Затем, что я тебя всегда пойму и поддержу. Потому что люблю. И верю… Ты ведь нас не бросишь, нет? Не сбежишь?.. Не исчезнешь вдруг, как появился?
– Оленька, господи… Как тебе в голову только такое пришло?!
– Не знаю… Показалось… Наверно, просто очень боюсь тебя потерять…
Торопливо подошедший к ним офицер дворцовой полиции, вежливо извинившись за беспокойство, сообщил, что прибыл фельдъегерь с почтой с Дальнего Востока, а поскольку на письме на имя Банщикова имеется приписка «Вручить немедленно», генерал Гессе приказал его разыскать. С этими словами он протянул Вадиму конверт со знакомой размашистой подписью Руднева под адресом и, откозыряв, удалился…
– Читай, Вадюш, я не буду мешать. Пройдусь немножко до пруда, а ты потом догонишь, хорошо?
– Спасибо, Оленька, я быстро. Видимо, там у них что-то действительно экстраординарное произошло, Петрович раньше мне таких сопроводиловок не навешивал.
В письме была лишь одна фраза: «У меня стармех – Фридлендер, остальное пока телеграфом».
* * *
Что это было? Ответ свыше на его мольбу? Знак? Кто знает…
Вадик уяснил главное: шанс помочь отцу есть! Возможно, даже появляется вероятность нащупать путь домой… Ведь дядя Фрид был техническим мозгом и золотыми руками их с папой «безнадежного предприятия». Но почему не сам папа, может быть, как раз из-за решения строить установку у нас? Или что-то другое? «Ну, мой дорогой, теперь-то ты с нашей подводной лодки уже никуда не денешься! Только надо побыстрее выцарапать его в Питер, а то ведь Петрович начнет из Фрида разные флотские веревки вить, ничего дальше своего форштевня видеть не желая. А что до телеграфа, так я уже с утра все прочитал. И даже чертежи перестроенной немцами „Форели“ ему отправил…»
«Подводный» вопрос был одним из предметов особой головной боли для Вадима с первых же дней его пребывания при особе государя императора. Причин тому было две: неоправданный оптимизм большинства деятелей из военно-морского окружения самодержца, да и отчасти самого Николая, насчет устрашающих боевых возможностей этого нового класса кораблей, вкупе с возможностью их быстрого приобретения и переброски на театр боевых действий. И совершенно противоположное мнение на их счет Петровича и Балка…
