Я стала думать. Изо всех сил – об этом мужчине, о его жалком заработке, и убогом пансионе, и одинокой жизни.
– Где он работал? – спросила я наконец.
– Что? Это неважно, Мэтт! Обозначь иксом…
– На фабрике, наверное, – сказала я, воображая изношенную одежду этого человека, продранные башмаки. – На ткацкой фабрике. А почему он просидел четыре дня без работы, как ты думаешь?
– Понятия не имею. Слушай, ты просто…
– Наверное, заболел! – сказала я, хватая Уивера за руку. – Или дела на фабрике шли плохо, и для него не нашлось работы. Хотела бы я знать, есть ли у него семья – где-то в деревне? Ужасно, правда же, если ему еще и детей надо кормить, а заработка нет? Может быть, и жена его тоже приболела. И я уверена, он…
– Ох черт, Мэтт, это же алгебра, а не сочинение! – зыркнул на меня Уивер.
– Извини, – сказала я, окончательно убедившись, что в математике я ноль.
Уивер возвел взор к небесам. Вздохнул, покачал головой. Потом вдруг улыбнулся и щелкнул пальцами.
– Посмотри на свое слово дня, – предложил он, выводя в грязи монохромный.
– Ну да, – сказала я. – Это значит «одноцветный». Но алгебра тут причем?
– Допустим, у тебя нет словаря, но ты знаешь приставки, суффиксы и значения корней. Точно так же ты знаешь значения чисел. Как ты вычисляешь значение слова?
– Можно посмотреть на его составные части. Моно по-гречески – «один», «единственный». Хрома – цвет, тоже греческое слово. Суффикс «н» и окончание «ый» – значит, это прилагательное, мужской род. Собираем все части вместе и узнаем значение слова.
– Вот именно! И в алгебре то же самое. Соединяешь все части вместе и получаешь значение, только в математике это не слово, а число. Соединяешь известное с неизвестным, числа с иксами и игреками, одно за другим, пока не соберешь все. Потом складываешь или вычитаешь или выполняешь другие действия в уравнении, пока не получишь результат – значение.
Он написал новое уравнение, и на этот раз я поняла, о чем он говорит.
– Решай, – велел Уивер, передавая мне палочку.
С первым уравнением мне пришлось повозиться, и Уивер немного мне помог, но после того как он составил для меня еще три уравнения, я усвоила основную идею достаточно внятно, чтобы не просидеть вечер над домашним заданием впустую.
– Держись этого метода, и все у тебя получится, – наставлял меня Уивер. – Точно знаю, получится.
Я покачала головой, думая о Барнарде – как мне хотелось бы попасть туда.
– Не знаю, зачем и стараться, – призналась я. – Никакого смысла.
– Не говори так, Мэтт. Ты с тетей поговорила? Она тебе что-нибудь дала?
– Дала. Нагоняй она мне дала.
– А папе ты пока не рассказала?
– Нет.
– Почему ты не хочешь ему сказать? Может быть, он разрешит тебе. Или даже поможет деньгами.
– Без шансов, Уивер, – ответила я.
– А если подзаработать, собирая летом ягоды?
Я представила себе, сколько ягод, сколько дюжин корзин с ягодами придется собрать, – и вздохнула.
Мы снова тронулись в путь. Оставалось примерно полпути от школы до Игл-Бэя. Сестры далеко нас опередили, они шли вместе с девочками Хигби. Лумисы чуть приотстали, гоняя консервную банку с Ральфом Симмсом и Майком Бушаром. Хаббарды плелись за нами. Иногда мисс Уилкокс не сразу отпускала их после уроков. «Будем нагонять пропущенное», – говорила она, но мы с Уивером тоже часто оставались, чтобы позаниматься дополнительно, и поэтому знали, что она подкармливает ребят сэндвичами. Зато Джим и Уилл этого не знали, поскольку никогда не задерживались в школе. Хотя бы этими сэндвичами они не могли дразнить Хаббардов.
На последнем повороте перед Игл-Бэем мы увидели, как к станции подъезжает дневной поезд. Ехал он к озеру Рэкетт, но у нас останавливался по крайней мере на полчаса: хотя еще не кончился апрель, уже съезжались владельцы дач и появлялись первые туристы. На то, чтобы выгрузить их вместе с багажом, требовалось некоторое время – а еще почта, и лесорубы, возвращающиеся после зимы в леса, и запас угля и продуктов для отелей…
– Вон Линкольн и моя мама, – сказал Уивер, перед тем как огромный паровоз подошел ближе, заслонив от нас почти весь перрон и стоявших на нем людей. – Посмотрим, все ли она распродала. Может, вместе домой поедем.
Мы перешли пути и приблизились к станционному зданию, сколоченному из простых досок. Да, это не вокзал в Рэкетте или Олд-Фордже, с ресторанами и прочим, но все же у нас имеется начальник станции, печка для обогрева в холодное время года, скамьи и, как полагается, зарешеченное окошечко для продажи билетов. Мы протиснулись между туристами и проводниками, мимо начальника станции мистера Пуллинга и нескольких работников, которые разъезжались по отелям.
Мама Уивера стояла перед зданием, продавала жареных цыплят, пироги и печенье. Линкольн, ее лошак, был запряжен в телегу, повернутую задом к поезду – так маме Уивера удобнее было доставать из телеги свой товар. Линкольн – смирная скотинка. Миляга на месте не устоял бы. Но лошаки, то есть потомство ослиц и жеребцов, намного терпеливее мулов, которые рождаются от осла и кобылы.
– Помощь нужна, мам? – окликнул Уивер.
– Да, милый! – ее лицо просияло, словно при виде сына внутри зажегся светильник. И так всякий раз, даже если они всего десять минут как расстались. Конечно, у мамы Уивера есть собственное имя. Ее зовут Алита. А посторонние обращаются к ней «миссис Смит». Но за глаза все в Игл-Бэе называют ее мамой Уивера, потому что в этом ее суть. Смысл ее жизни.
– Здравствуй, Мэтт, дорогуша, – по-южному протяжно приветствовала она меня.
Я тоже поздоровалась, и она угостила меня печеньем. Одета она была в синее платье из набивного ситца, поверх – фартук из мешка из-под муки. Небольшим лоскутом того же ситца, из которого было сшито платье, она повязала голову поверх косичек и собрала его в узел на затылке. Оба они, и мать, и сын – очень красивые. Лицо у Алиты решительное, сильное, кожа гладкая, почти без морщин. Глаза добрые, но словно чужие на этом молодом лице – старые, как будто она видела почти все, что можно увидеть в этом мире, и ничему уже не удивлялась.
– Видишь, Уивер, в том окошке леди машет рукой? Отнеси ей вот это, – сказала мама Уивера, вручая ему сверток в листе газеты. Затем сделала второй сверток: – А это машинисту, Мэтти. Отдай ему, дорогуша.
Я запихала в рот остаток печенья, сложила учебники в телегу и взяла сверток. Осторожно подошла к голове поезда (по правде говоря, я не люблю ни фырканье паровоза, ни резкий запах угля, ни огромные облака пара, которые вырываются из-под его брюха).
– Эт ты, Мэтти Гоки? – окликнул меня густой бас.
– Да, мистер Майерс, это я. Принесла ваш обед.
