– Ничего, Ада, – отвечаю я и быстро запихиваю письмо Грейс Браун обратно в конверт. – Просто читаю.
– В такой час?! Спи, ради всего святого! Стряпуха нас скоро поднимет!
– Да прекратите уже этот чертов шум, слышите, вы?
– Фрэн, если Стряпуха услышит, как ты чертыхаешься, я тебе не завидую! – говорит Ада. – Она тебе уши оборвет.
– Это я тебе уши оборву, если не заткнешься, вот увидишь!
– Мне? Это что, я зажгла лампу и перебудила всех? И это в такой день, когда мы… после всего, что случилось… – голос Ады срывается, наполняется слезами.
– Прости, Ада. Я погашу свет, ладно? Вот, уже темно. Засыпай!
Раздается всхлип, потом шмыганье носом, и следом слова:
– Она сейчас внизу, прямо под нами, Мэтт. Холодная и мертвая.
– Значит, она тебя не потревожит, так? Спи.
Я тоже хочу уснуть. Пытаюсь, да не выходит. Стоит закрыть глаза – и я вижу перед собой лицо Грейс в ссадинах и кровоподтеках. И слышу, как мистер Моррисон говорит мистеру Сперри, что в Олбани нет никакого Чарльза Джерома.
Я выжидаю. Наконец, когда больше не слышно ни скрипов пружин, ни охов и вздохов девочек, пытающихся найти себе удобное положение в эту знойную ночь, я снова очень осторожно, беззвучно разворачиваю письмо. Однако страницы все равно шуршат, и я замираю, ожидая, что Ада или Фрэн опять проснутся и будут ругаться, – но ни одна из них не шевелится. В комнате темно, но моя кровать у окна, и в лунном свете я разбираю почерк Грейс.
Южный Оцелик
23 июня 1906
Мой милый Честер!
Я места себе не нахожу оттого, что твое письмо все никак не приходит. Если ты написал его во вторник вечером и отправил в среду утром, то почему же его до сих пор нет? Ты уверен, что правильно надписал адрес? Я уже почти неделю дома, а от тебя по-прежнему ни строчки… Когда и в четверг утром от тебя ничего не пришло, я расплакалась, и у меня разболелась голова, и я весь день провела в постели. Не осуждай меня за это, милый, потому что я, конечно же, успела вообразить себе все самое ужасное, что только могло случиться. В тот вечер, когда брат зашел ко мне и сказал, что, если я встану пораньше, он возьмет меня учиться водить машину… Я так устала, что, вернувшись домой, легла на часок поспать; потом спустилась и поужинала в полном одиночестве. Знаю, милый, ты смеешься надо мной – так и слышу твой смех, – но, честное слово, у меня здорово получалось. Брат, от которого обычно не дождешься доброго слова, сказал: «Не так уж плохо, Билли». Из его уст это огромная похвала… Я так скучаю по тебе, милый, ты не представляешь, как я скучаю… Я вернусь на следующей неделе, если ты не сможешь приехать за мной прямо сейчас. Мне так одиноко, это просто невыносимо. В такой же вечер ровно неделю назад мы были вместе. Ты помнишь, как я плакала, милый? Вот так же я плачу все время с тех пор, как покинула Кортленд…
Нет никакого Чарльза Джерома, только Честер, «милый Честер». И жил он в Кортленде, а не в Олбани, потому что именно туда она слала ему письма. И хотя обратный адрес писем Грейс – Южный Оцелик, она тоже какое-то время жила в Кортленде, потому что она пишет, что уехала оттуда и что вернется туда, если он сам за ней не приедет.
…Мне ужасно грустно… Я вчера рассказывала маме, что ты написал мне, а письмо не дошло, и она сказала: «Ну что ты, Билли, если бы он написал, то оно бы дошло». Она ничего плохого не имела в виду, но я разозлилась и сказала: «Мама, Честер мне никогда не лжет. Я точно знаю: он написал». Если бы ты был здесь, милый, как я была бы рада… меня зовут ужинать, так что прекращаю писать. Пожалуйста, напиши мне, а то я сойду с ума…
– Фрэнни говорит, ее ударили, – шепчет вдруг Ада, отчего я так и подскакиваю. – Она после ужина ходила на нее посмотреть. И сказала, что у нее лицо рассечено и все в крови. И в синяках.
– Фрэнни любит приукрасить. Ты же знаешь. Почему опять не спишь?
– Не спится, все время просыпаюсь. Ты ее видела, Мэтт. Как она выглядит?
– Как утопленница.
– Стряпуха говорит, помощник шерифа уже едет сюда. И коронер. И кружной адвокат.
– Окружной.
– И журналисты из Ютики. Как ты думаешь, про нас тоже будет в газете?
– Ложись спать, пожалуйста, Ада. Ты слышала, что сказала Стряпуха. Завтра у нас очень трудный день.
– А эти письма, они от Ройала?
– Э-э… да. Да, от него.
– Так много! Тебе их до утра не перечитать. Ты, наверное, его любишь.
Я молчу.
Ада поворачивается на другой бок, а я достаю следующее письмо. В нем нет обращения.
Ю. Оцелик
Воскресенье, ночь
Спасибо за письмо. Я очень рада ему, но и удивлена тоже. Я думала, тебе понравятся мои нежные послания, однако твое письмо выдержано в столь деловом тоне, что я пришла к выводу, что ты предпочел бы и от меня получать такие же. Прошу меня извинить, но я полагаю, что в полной мере отдаю себе отчет в своем положении и тебе вовсе не обязательно указывать мне на него с такой ужасающей откровенностью. Думается, я осознаю свое положение так же ясно, как кто бы то ни было… Ты пишешь, чтобы я не тревожилась, поменьше прислушивалась к своим чувствам и побольше развлекалась. Но не кажется ли тебе, что и ты бы на моем месте тревожился?.. Я понимаю, как ты относишься ко всей этой истории. Ты воспринимаешь ее как бремя, как что-то досадное. Ты думаешь, что, если бы не я, ты мог бы проводить лето как тебе захочется, без всяких помех, и не чувствовал бы себя обязанным отказаться от места. Я понимаю, что ты чувствуешь, но временами ты вынуждаешь меня увидеть все гораздо яснее и отчетливее, чем раньше. Похоже, тебе и в голову ни разу не приходило, что и я лишена обычных летних развлечений и мне тоже пришлось оставить работу…
Грейс была больна? – задумываюсь я. Поэтому ей пришлось бросить работу? Они работали в одном и том же месте? Может быть, в том самом, о котором говорил мистер Сперри: на фабрике женской одежды, принадлежащей богатеньким кортлендским Джилеттам. Но почему им обоим пришлось бросить работу? Странно.
…Честер, вряд ли ты когда-нибудь поймешь, как я сожалею, что причинила тебе столько беспокойства. Знаю, ты меня ненавидишь, и я ничуть не могу тебя за это винить. Моя жизнь загублена, и твоя отчасти тоже. Конечно, для меня это ужаснее, чем для тебя, но все вокруг – и ты сам тоже – решат, что это я во всем виновата, да только почему-то я не могу считать себя виноватой, Честер, просто не могу. Я столько раз говорила тебе «нет», о боже, столько раз. Конечно, никто этого не знает и не узнает, но, тем не менее, это остается правдой. Только что вошла сестренка с целой охапкой ромашек и спросила, не хочу ли я погадать «любит – не любит». Я ответила, что я и так слишком хорошо знаю…
Мой взгляд возвращается к строчке: «Я столько раз говорила тебе “нет”, о боже, столько раз» – и я ахаю вслух, потому что я и сама, о боже, недавно несколько раз сказала «нет»… и тут до меня наконец доходит, почему Грейс была в таком горе и отчаянии: она ждала ребенка – ребенка от Честера Джиллета. Вот почему ей пришлось бросить работу и вернуться домой. Вот почему она так отчаянно ждала, чтобы он приехал за ней и увез. Пока живот у нее не вырос, пока всем не стало заметно…
