– Но почему, мистер Сперри? – обиженно воскликнул Уивер. С такой работой плакали его чаевые.
– Потому что вид у тебя, как будто ты в мясорубке побывал! С таким лицом нельзя обслуживать гостей.
– Но это несправедливо, сэр! Меня ни за что ни про что оскорбили. Потом избили. А теперь еще и оставляют в кухне! Так не должно быть!
– Сколько тебе лет, Уивер? Семнадцать или семь? Будто не знаешь: одно дело – как быть не должно, и совсем другое – как оно есть. Ты не должен был выжить после таких побоев – но, к счастью, ты живой. Подумай об этом в следующий раз, когда тебе приспичит сцепиться с тремя взрослыми мужиками!
Мистер Сперри выбежал, хлопнув дверью. Стряпуха последовала за ним – спросить о доставке продуктов, Джон вернулся к лошадям, а мы с Уивером остались вдвоем.
Гельминты – таково было мое слово дня. Это черви, которые живут у человека в кишках. Мне подумалось, что это очень подходящее слово для тех, кто избил Уивера, о чем я ему и сообщила. У него, конечно, нашлись для них и другие слова – и очень хорошо, что Стряпуха их не слышала.
– Чш-ш, Уивер, успокойся, – сказала я, заворачивая кубик льда в полотенце. – Поторчишь пару дней в кухне, с тебя не убудет. Это лучше, чем потерять работу. На, приложи к губе.
– Можно подумать, у меня есть выбор, – пробурчал он. Приложил лед к губе, потом подмигнул мне здоровым глазом и сказал: – Три месяца, Мэтт. Всего три месяца – и я уеду. Когда я окончу Колумбийский университет, когда стану адвокатом, никто не сунет мне в руки свои баулы, никто не посмеет сказать «эй ты, ниггер» или «ну-ка, Сэм, бегом сюда», никто не посмеет меня ударить. А если посмеют, я отправлю их за решетку, это я сумею.
– Так и будет, – сказала я.
– Я найду себе новое место. Получше этого, можешь мне поверить. Мы оба найдем, правда, Мэтт? – спросил он, заглядывая мне в глаза.
– Конечно, – ответила я и принялась возиться с настойкой гамамелиса, чтобы не встречаться с ним взглядом.
Я уже нашла себе новое место, которое вовсе не собиралась искать, – но оно нашлось само. Это место для меня одной, и я не могла рассказать о нем даже Уиверу, не говоря уж о мисс Уилкокс. Это место – в объятиях Ройала Лумиса, и мне там очень хорошо. Уивер ни за что бы этого не понял. Да я порой и сама с трудом понимала.
С озера доносится крик гагары. Туристы все как один восхищаются, говорят, это прекрасный звук. А по-моему, это самый одинокий звук на свете. А я все еще читаю. Все еще ищу другой ответ. Другой исход. Другой – счастливый – конец истории. Но уже понимаю, что не найду.
Южный Оцелик
28 июня 1906
Дорогой мой Честер,
…Наверное, я умру от счастья, когда увижу тебя, милый. Обещаю тебе, что изо всех сил постараюсь вести себя намного лучше, милый, постараюсь не волноваться так сильно и не стану верить ужасным вещам, о которых пишут те девушки. Должно быть, они и впрямь преувеличивают, милый. Я, наверное, схожу с ума, иначе я бы рассуждала разумнее. Я ужасно рада и довольна, что ты весело провел время на озере, милый, и мне очень жаль, что я не была там с тобой. Я так люблю воду, хоть и не умею плавать. Я плачу и с трудом пишу. Наверное, из-за того, что сестра моя сейчас играет на мандолине и поет «Сон юной любви». И мне немного грустно…
Письмо длинное, еще читать и читать, но глаза мои все время возвращаются к одной-единственной строке: Я так люблю воду, хоть и не умею плавать. Меня начинает бить дрожь. Я заставляю себя успокоиться и читаю дальше.
…Честер, мое шелковое платье – самое красивое, какое у меня в жизни было; по меньшей мере, так все говорят. Маме кажется, что я ему мало радуюсь. На каждой примерке меня охватывает страх. Мама говорит, ей непонятно, с чего я всякий раз плачу, когда они на меня смотрят… Честер, милый, я надеюсь, ты очень, очень весело проведешь Четвертое июля. Правда, милый, я не стану думать, куда и с кем ты едешь, лишь бы только седьмого ты приехал за мной. Ты ведь так любишь лодки и воду – так почему бы тебе и вправду не побывать на каком-нибудь озере?..
Я не могу больше читать. Пытаюсь засунуть письмо обратно в конверт, но руки у меня так дрожат, что сделать это удается лишь с третьего раза.
Он знал, что она не умела плавать. Он это знал.
И тут я начинаю плакать. Зажимаю себе рот, чтобы ни единый звук не проник наружу, и плачу так горько, что у меня разрывается сердце. Мне кажется, я чувствую, как оно разрывается.
Там остались еще письма, но я не могу их читать. Я и самое первое не должна была читать, не говоря уж о том, чтобы все до единого. Я смотрю во тьму и вижу лицо Грейс, передающей мне связку писем, слышу ее голос: «Сожгите их! Пожалуйста! Обещайте бросить их в огонь! Их никто не должен увидеть!»
Я зарываюсь лицом в подушку, закрываю глаза, чувствуя себя очень старой и очень усталой. Внезапно наваливается сон. Но тьма за вéками начинает вращаться, и я не могу думать ни о чем, кроме черной озерной воды – она смыкается надо мной, заполняет глаза, уши, рот… утягивает на дно, хотя я отчаянно барахтаюсь…
Я так люблю воду, хоть и не умею плавать.
Чревáтая
Мисс Уилкокс, когда мы виделись в прошлый раз, сказала, что «Звезда над полем» Эмили Дикинсон – восемь строк чистого совершенства.
Звезда над полем – и луна
Осеребрила склон –
Далекий путник на холме
Сияньем окружен –
Какую он штурмует высь –
Печальный сын равнин?
Но эту даль и млечный свет –
Эти строки ошеломили меня. Они так прекрасны, так чисты. Как молитва. Я мысленно повторяла их про себя, пока Ройал рассказывал мне о новых гибридных сортах кукурузы на беккеровской ферме.
В среду после обеда мне дали в отеле свободные полдня, и Ройал повез меня к Минни. Сам он направлялся в Инлет, и ему было по пути. Он заехал за мной прямо в отель, и Фрэн с Адой хихикали, а Уивер закатывал глаза, а Стряпуха улыбалась, но я делала вид, что меня это не касается.
Ройал снова всю дорогу трещал без умолку. Я кивала и изо всех сил старалась слушать, но думала о том, как лучше – сияньем окружен или сияньем озарен, потому что я бы выбрала второе. И еще я думала о том, какая же она коварная, эта Эмили Дикинсон. Изящно порхает, точно бабочка в саду, и то и дело скрывается из виду – прячется за своими словами. Усыпляет твою бдительность, заставляя поверить, что и вправду говорит всего-навсего о звезде, или о путнике, или о розах, или о шитье и ни о чем другом. Втирается в доверие. А потом как подкрадется сзади, как оглоушит дубиной по голове!
– …а Том Лесперанс говорит, эти новые зерна дают початок вдвое длинней, чем старые, и что…
