«Мне следовало стать поэтом», — скорбно вещал он своей оранжевой кошке по имени Горчица. Кошка всегда соглашалась с ним, но Маленький Сэм иногда презрительно фыркал. Если у него и имелось тщеславие, то все оно было тщательно вытатуировано в виде якорей на его руках. Якоря, на его вкус, были симпатичнее и больше соответствовали морскому делу, чем змей Утопленника Джона. Большой Сэм всегда был либералом в политике, а на стене над его кроватью висел портрет сэра Уилфрида Лорье
[5]. Сэра Уилфрида не было в живых, он ушел в прошлое, но, по мнению Большого Сэма, ни один современный лидер не стоил и праха с его ботинок. Премьеры и кандидаты вырождались, как и все прочее. Он считал, что бухта Малой Пятницы — самое желанное место на свете и презирал любые возражения по этому поводу.
«Мне нравится, когда у моего порога плещется безлюдное море», — гулко сообщил он на вопрос снимавшего в бухте летний коттедж «писаки», не кажется ли им Малая Пятница слишком уединенным местом.
«Насмешка — часть его поэтической натуры», — пояснил Маленький Сэм, чтобы писака не подумал, что Большой Сэм не в своем уме. Маленький Сэм жил в тайном страхе, а Большой — с тайной надеждой, что писака «вставит их в свою книгу».
На фоне тощего Большого Сэма Маленький Сэм выглядел огромным. Лоб занимал буквально половину его веснушчатого лица, а сеть больших фиолетово-красных вен на носу и щеках наводили на мысль о чудовищном пауке. Он носил огромные свисающие усы, похожие на подкову — они казались лишними на его лице. Но он был добродушен, с удовольствием и хорошо готовил, особенно свои знаменитые гороховые супы и похлебки из устриц. Его политическим идолом стал сэр Джон Макдональд
[6], чей портрет висел над его полкой с часами, а еще слышали, как он говорил — не в присутствии Большого Сэма — что, чисто теоретически, восхищается бабенками. У него имелось безвредное хобби — собирать черепа на старом индейском кладбище, что находилось неподалеку от бухты Большой Пятницы, и украшать ими изгородь своего картофельного поля. Каждый раз, когда он приносил домой очередной череп, меж ним и Большим Сэмом вспыхивала ссора. Большой Сэм утверждал, что это неприлично, неестественно и не по-христиански. Но черепа оставались на своих шестах. Тем не менее, Маленький Сэм не всегда не считался с чувствами Большого. Когда-то он носил в ушах огромные круглые золотые серьги, но отказался от этого, потому что Большой Сэм был фундаменталистом и не считал их пресвитерианскими украшениями.
Оба Сэма имели к старому кувшину Дарков лишь академический интерес. Их двоюродное родство вряд ли давало им какие-либо преимущества. Но они никогда не пропускали ни одного собрания клана. Большой Сэм, вероятно, получал здесь материал для своих стихов, а Маленький замечал пару-тройку симпатичных девушек. Сейчас он отметил, что очередной красоткой стала Гей Пенхаллоу, и что Тора Дарк располнела. Что-то появилось в Донне Дарк — нечто поразительно соблазнительное. Сара Уильяма И. несомненно оставалась красива, но была квалифицированной медсестрой, и Маленький Сэм всегда подозревал, что она слишком много знает о своих и чужих внутренностях, чтобы быть по-настоящему привлекательной. Что же касается дочери миссис Альфеус Пенхаллоу Нэн, о которой так много говорили, Маленький Сэм мрачно решил, что она «слишком броская».
И, конечно же, Джоселин Дарк. Она всегда была заметной. Что за чертенок пробежал меж ней и Хью? Маленький Сэм считал, что слово «чертенок» мягче и звучит менее богохульно, чем «дьявол». Для старого морского волка Маленький Сэм слишком беспокоился о своем языке.
Освальд Дарк стоял в дальнем конце веранды, устремив огромные, безучастные агатово-серые глаза в небо и на золотой край земли, простор Серебряной Бухты. Как обычно босиком, в длинном, почти до пола, черном полотняном пальто. Длинные темные, без единого проблеска седины, волнистые, как у женщины, волосы, расчесаны на прямой пробор. Несмотря на впалые щеки, его лицо оставалось странно гладким, без морщин. Дарки и Пенхаллоу ныне стыдились его так же, как прежде гордились им. В молодости Освальд Дарк был блестящим студентом с перспективой попасть в правительство. Никто не знал, почему он «съехал». Некоторые искали ответ в несчастной любви, другие считали, что он просто перетрудился. Иные покачивали головами в сторону того факта, что бабушка Освальда была чужачкой — из Болотного края с востока. Кто знает, какую дурную струю она, возможно, добавила в чистую кровь Дарков и Пенхаллоу?
Какой бы ни была причина, Освальд Дарк ныне считался безвредным сумасшедшим. Он бродил по красивым красным дорогам острова, а в лунные ночи еще и весело распевал, время от времени преклоняя колени перед небесным светилом. В безлунные ночи он был горько несчастен и рыдал в лесах и чащах. Когда ему хотелось есть, он заходил в первый попавшийся дом, громко стуча в дверь, словно у нее не было права быть закрытой, и царственно требовал еду. Поскольку все его знали, он получал требуемое, и не было дома, который не открыл бы перед ним двери в холодные зимние ночи. Иногда он исчезал из виду на неделю или около того. Но, как сказал Уильям И., у него имелось необъяснимое чутье на все семейные сборища, и он неизменно посещал их, хотя редко удавалось убедить его зайти в дом, где они проходили. Как правило, он не обращал внимания на людей, которых встречал во время своих скитаний, кроме, разве что, мрачного взгляда в ответ на шутливый вопрос «Как поживает луна?», но никогда не проходил мимо Джоселин Дарк, не улыбнувшись ей странной жутковатой улыбкой, а однажды заговорил с нею:
«Вы тоже ищете луну, я знаю. И вы несчастны, потому что не можете достать ее. Но лучше хотеть луну, даже если невозможно ее достать, прекрасную серебряную далекую Леди Луну, столь же недосягаемую, как любая совершенная вещь, чем хотеть и получить что-то другое. Никто не знает, только вы и я. Это чудесный секрет, правда? Остальное не стоит внимания».
IX
Собравшиеся в гостиной слегка заволновались. Какой бес или бесовка — он или она, кто их знает — задерживает Амброзин Уинкворт с кувшином? Тетя Бекки лежала неподвижно и безмятежно глазела на гипсовый орнамент потолка, который, как отметил Стэнтон Гранди, чем-то напоминал ожоги. Утопленник Джон чихнул одним из своих знаменитых чихов, да так, что едва не сорвало крышу дома, а половина присутствующих женщин нервно подпрыгнули на стульях. Дядя Пиппин принялся рассеянно напевать «Ближе, Господь, к тебе», но взгляд Уильяма И. заставил его замолчать. Освальд Дарк вдруг подошел к открытому окну и заглянул в комнату, осмотрев всех этих глупых встревоженных людей.
— Сатана только что прошел мимо двери, — весьма драматично провозгласил он.
— Какое счастье, что не вошел! — невозмутимо заметил дядя Пиппин. Но Рейчел Пенхаллоу встревожилась. Ей показалось, что все именно так, как сказал Лунный человек. Лучше бы дядя Пиппин не шутил столь легкомысленно. Все вновь задумались — отчего не появляется Амброзин с кувшином? С нею случился приступ слабости? Не может найти кувшин? Уронила его на пол чердака и разбила?
