Но именно в этот переломный момент ежевечернего погружения во мрак Эгдонская пустошь представала перед наблюдателем во всей своей красе и величии, и лишь тот, кому довелось побывать на пустоши в этот час, смог бы по-настоящему постичь ее. Дух пустоши открывался человеку, лишь когда во тьме ее было почти не различить; во мраке и в последующие предрассветные часы она особенно сильно влияла на людей, и им раскрывалась ее сущность; тогда и лишь тогда могла она поведать свои сокровенные тайны. Пустошь, безо всякого сомнения, состояла с ночью в самом близком родстве и с приходом ночи открывала ей свои объятия; их явное сходство легко прослеживалось в тенях и рельефе. Мрачные бугристые просторы будто бы поднимались навстречу вечернему сумраку, радушно его приветствуя; небосвод проливал тьму на землю, а вересковая пустошь ее впитывала и испаряла в небеса. Шагнув друг другу навстречу, темный воздух и темная земля смыкались в чернильном объятии.
Во тьме пустошь замерла в тревожном ожидании; пока весь мир медленно засыпал, та пробуждалась и прислушивалась. По ночам ее титаническая громада словно ждала чего-то, но в этом неподвижном ожидании прошло столько веков и миновало столько катастроф, что нынче оставалось ждать лишь последней катастрофы – той, что станет концом всего сущего.
В следующем отрывке мы вместе с Джейн Эйр впервые попадаем в Торнфилд и обходим поместье. В комнатах есть люди, и экономка не молчит, но настоящая сила этого отрывка в описании мебели и обстановки, крыши и открывающейся со стены солнечной панорамы и последующем возвращении в темные коридоры третьего этажа, где Джейн впервые слышит смех, «странный, отчетливый, пустой и безрадостный». (Вот она, сила мастерски подобранных эпитетов!)
Мы вышли из столовой, и она предложила посмотреть дом; вслед за ней я поднималась и спускалась по лестницам, поражаясь увиденному, ибо все в доме отличалось красотой и вкусом. Особенно сильное впечатление произвели на меня просторные парадные покои и некоторые комнаты на третьем этаже – темные, с низкими потолками, пропитанные духом старины и тем интересные. Сюда, по видимости, переставили мебель, некогда стоявшую внизу, а теперь вышедшую из моды. Ущербный свет, проникавший сквозь узкие створки окон, падал на изголовья старинных кроватей, дубовые и ореховые сундуки, причудливой резьбой в виде пальмовых ветвей и головок херувимов напоминавшие ковчеги, описанные в Библии; ряды чопорных стульев с высокими узкими спинками; мягкие табуреты, принадлежащие времени еще более давнему, со следами полустершейся вышивки, выполненной руками вышивальщиц, чей прах уже два поколения покоился в склепе. Все эти древности придавали комнатам третьего этажа облик музея реликвий, места, где обитают лишь воспоминания. Днем мне нравились их старомодная обстановка и царившие в них тишина и полумрак, но я бы ни за что не согласилась провести ночь на одной из этих широких тяжелых кроватей, некоторые из которых закрывались дубовыми дверцами, а другие были затянуты старинными английскими балдахинами с многослойной вышивкой; изображенные на них причудливые цветы, еще более причудливые птицы и совсем причудливые человеческие существа в бледном свете луны определенно напугали бы меня до смерти.
– Это комнаты прислуги? – спросила я.
– Нет, слугам отведены комнаты поменьше, в глубине дома, а здесь никто никогда не спит; по правде говоря, если бы в Торнфилд-Холле водилось привидение, оно бы обосновалось именно здесь.
– Значит, привидений здесь нет?
– Нет, насколько мне известно, – улыбнулась миссис Фэйрфакс.
– И никогда не было? Не слыхали ли вы легенд или рассказов о водившихся здесь призраках?
– Кажется, нет. В роду Рочестеров было много буянов; вероятно, после смерти им хочется хорошенько отдохнуть в могиле.
– «Крепко спят в могиле после лихорадки жизни»
[26], – пробормотала я в ответ. – Куда теперь, миссис Фэйрфакс? – спросила я экономку, направившуюся к двери.
– На крышу; ступайте со мной, полюбуйтесь видом. – Я послушалась, и мы поднялись по очень узкой лестнице на чердак, а затем взобрались по приставной лесенке и вышли на крышу через люк. Я очутилась нос к носу со стаей ворон и могла заглянуть в их гнезда. Перегнувшись через зубчатую стену и устремив взгляд вниз и вдаль, я обозрела окрестности, раскинувшиеся подо мной раскрытой картой: солнечная бархатистая лужайка, опоясывающая серый каменный особняк; широкое поле с редкими вековыми деревьями; сумрачный смешанный лес, разделенный заросшей тропой, и мох зеленее, чем листва деревьев. Часовня у ворот, тракт, безмятежные холмы, прилегшие отдохнуть под осенним полуденным солнцем; ласковое небо над горизонтом, лазурное, с мраморными прожилками жемчужно-белых облаков. Ничего примечательного не было в этом пейзаже, но как он радовал глаз! Спустившись в люк, я почти не видела перекладин лестницы под ногами; после радостной картины, увиденной мною с крыши, – голубой дуги неба и солнечной рощи, лугов и зеленых холмов, в центре которых стоял особняк, – на чердаке было темно, как в склепе.
Миссис Фэйрфакс задержалась ненадолго и затворила люк; я же на ощупь отыскала выход с чердака и спустилась по узкой башенной лестнице. Та вела в длинный коридор, отделяющий комнаты в передней части дома от тех, что находились в глубине третьего этажа. Узкий, мрачный, с низким потолком, двумя рядами маленьких черных запертых дверей и всего одним крошечным окошком в конце, он напоминал коридор в замке Синей Бороды.
Я беззвучно зашагала по коридору и тут услышала самый неожиданный звук, который никак не ожидала услышать в месте столь пустынном: смех, странный, отчетливый, пустой и безрадостный. Я замерла; смех прекратился, но лишь на мгновение, и вновь послышался громче: в первый раз он прозвучал хоть и отчетливо, но очень тихо. Его настойчивый звон отозвался эхом в каждой из безлюдных комнат, хотя возник, безусловно, в одной из них, и я могла бы точно сказать, в какой именно.
Все приведенные в этом разделе примеры являются описанием места, но не препятствуют повествованию и не замедляют его. Описываемые предметы и обстановка становятся частью нарратива. Писатели часто боятся описаний, считая их необязательными «украшениями», замедляющими действие. Но пейзаж или описание комнаты, характеризующие персонажей книги и повествующие об их образе жизни, тоже могут быть действием и движущей силой нарратива. Вы можете в этом убедиться, прочитав роман Линды Хоган
[27] «Солнечные бури», «Церемонию» Лесли Мармон Силко
[28] и мемуары Эсмеральды Сантьяго
[29] «Когда я была пуэрториканкой».
