Теперь компанию Мэйлин составляли и два ее младших брата – Т. Л. (Цзылян) и Т. А. (Цзыань). Мэйлин была очень привязана к братьям, несмотря на все ее заверения, что она строга с ними:
«Обоих моих младших братьев в прошлом году исключили за неуспеваемость, и семья в ярости. У несчастных мальчишек два репетитора (англичанин и китаец), которые приходят ежедневно. И можешь мне поверить, они трудятся как следует! Я тоже учу их – преподаю им английскую грамматику. Один из бедняг сейчас учится пунктуации, другой – орфографии, а я присматриваю за ними… Матушка так недовольна, что полностью препоручила их мне. С ними трудно справиться, потому что они дьявольски умны и в то же время ленивы. Младшему я уже дважды задавала трепку, и оба боятся меня. Ты не представляешь себе, каким строгим надсмотрщиком я могу быть!»
Мэйлин до безумия любила своих родных. «Так чудно иметь семью. Я настолько привыкла поступать как мне заблагорассудится, ни с кем не советуясь, поэтому с трудом вспоминаю, что я уже не в колледже и не могу действовать и рассуждать, как пожелаю. Но я, разумеется, очень счастлива дома».
Появились у нее и поклонники:
«Здесь побывал Г. К. из Пекина, а также мистер Ян. Мне они нравятся, но и только. Ах да, Эмма, к слову сказать, на пароходе я совсем потеряла голову из-за мужчины, отец которого голландец, а мать француженка. Он архитектор, направлялся на Суматру. Просил моей руки, и вся семья здесь страшно взбудоражилась! Мне пришлось весьма нелегко. Помни, что это секрет: не говори о нем ни одной живой душе, ради всех святых [sic]!.. Сегодня француз, с которым я познакомилась на пароходе, приедет навестить меня. Мы говорим только по-французски… Ради Бога, никому не рассказывай то, что узнала от меня…»
Это жизнерадостное, многословное и в высшей степени информативное письмо заканчивалось так: «Кстати, ты не могла бы выписать для меня “Литературный дайджест”, “Скрибнерс” и еще какой-нибудь журнал по детской психологии и о том, как воспитывать детей и ухаживать за ними? Последний – для миссис Кун [Айлин], так как у нее двое малышей примерно двух лет и одного года от роду. Только отправь на мое имя и сообщи, во сколько все они обошлись, и я верну тебе деньги». Просьбы о покупке американских журналов и другие небольшие поручения постоянно присутствовали в ее переписке с Эммой.
Каждое утро Мэйлин брала уроки китайского языка. В одном из писем Эмме она рассказывала: старичок-преподаватель «учил меня, когда мне было всего восемь лет, и, если мне не изменяет память, однажды в наказание ударил меня тростью по ладони, обнаружив, что я все время ела конфеты, притворяясь, что принимаю пилюли от кашля, какие делают “заморские черти” [иностранцы]. Но теперь он со мной удивительно любезен». Язык она учила быстро, с легкостью осваивая чрезвычайно сложную традиционную письменность. После занятий Мэйлин в основном бродила по дому, «блуждала из одной комнаты в другую, там поправляла цветы, тут поднимала книгу».
В обеденное время она звонила в колокольчик. За этажом, который Мэйлин вместе с Т. В. занимала в доме, приглядывал слуга, единственной обязанностью которого было поддерживать порядок в комнате и отвечать на ее звонки. Мэйлин писала: «Зачастую я прошу принести мой обед на веранду. Свою горничную я отпустила: оказалось, что мне она просто не нужна, так как матушкина горничная справляется со всей штопкой и следит за моей одеждой, а присутствие моей горничной действует мне на нервы, если собственные распоряжения я в состоянии выполнить быстрее, чем объяснить ей, чего от нее хочу. Дело в том, что на меня повлияли годы жизни в демократической Америке. Мне вполне достаточно этого одного слуги, который делает все, что нужно мне и брату. Он чистит нам обувь, вытирает пыль, подметает, застилает наши постели и тому подобное… Обычно день продолжается чаепитием где-нибудь в доме или за его пределами».
Говоря об ужинах, Мэйлин отмечает: «Я была так занята. В последние две недели выдался один-единственный вечер, когда мы не устраивали званые ужины или не были приглашены на них!» После ужина, пишет Мэйлин, «мы обычно отправляемся прокатиться на машине или в экипаже, или же на прогулку пешком, или в театр». «К нам сюда приезжала русская опера, и я побывала на шести или семи разных постановках». Китайский театр она так и не полюбила и описывала его как «скрежет зубами и ногтями». Часто случались длинные ночные поездки. «И разумеется, мы никогда не возвращались домой раньше полуночи. Что же тут удивительного, если я устала?»
О проблемах, которые беспокоили купавшуюся в роскоши Мэйлин, можно судить на примере этого письма: «Мы заказали автомобиль “Бьюик”, но, на беду, ближайшие поставки ожидаются не раньше следующей недели». Однажды Мэйлин обнаружила у себя на лице воспаление. Это была настоящая катастрофа: «Ты себе представить не можешь, как я расплакалась исключительно от переживаний… Но уже к концу этой недели я смогу побывать на вечеринке!» «С тех пор как я заперлась в четырех стенах, жизнь стала скучной – скука, скука! Меня охватывают настолько беспричинные и неудержимые вспышки гнева, что порой мне кажется, будто я схожу с ума».
Увеселения в Шанхае устраивались с размахом: прием на тысячу с лишним человек, свадьба на четыре тысячи гостей. «Я развлекаюсь вовсю… Совесть грызет меня лишь иногда, когда я думаю, как мало времени провожу с матушкой… Ты, наверное, уже считаешь меня легкомысленным мотыльком».
Это счастливое время вскоре закончилось: в мае 1918 года, меньше чем через год после возвращения Мэйлин на родину, умер Чарли, отец семейства. Он страдал болезнью почек. В последние недели жизни Чарли Мэйлин ухаживала за ним, как опытная сиделка, не скупясь на заботу и ласку. Каждый вечер она делала отцу массаж с оливковым маслом, так как кожа у него стала сухой, словно пергамент. Когда Чарли лежал в больнице, днем с ним находилась жена и другие члены семьи, а Мэйлин проводила с ним ночи. Глядя на отекшее лицо отца, пока он спал, Мэйлин думала, что «это почти невыносимо».
Когда врачи объявили, что вероятность выздоровления Чарли не превышает двадцати процентов, жена, несмотря на их возражения, перевезла его домой. Она принадлежала к миссии апостольской веры, последователи которой верили в исцеляющую силу молитвы и день и ночь молились в доме Чарли.
После смерти Чарли его жена устроила тихие и простые похороны, о которых известили только самых близких друзей. Чарли похоронили на новом иностранном кладбище, где супруги Сун купили достаточно большой участок, чтобы его хватило для всех членов семьи. Чарли первым из них упокоился на кладбище, которое со временем стало престижным. Для Мэйлин это служило утешением: «он любил всегда быть первым, так что я уверена: если бы он узнал, то остался бы очень доволен».
Мэйлин долго скорбела по отцу: «Мне кажется, со смертью отца наша семья перестала быть настоящей – все мы ужасно тоскуем по нему, он был таким компанейским». «Он был для нас замечательным отцом! И мы любим его, несмотря на то что его больше нет с нами».
До конца своих дней Мэйлин сожалела о том, что провела с отцом лишь несколько месяцев после десяти лет разлуки
[253]. Эти мысли и тот факт, что в подростковые годы ей недоставало домашнего тепла, сделали ее любовь к семье особенно пылкой. Когда Мэйлин было чуть больше двадцати лет, она поняла: «…Друзья – это прекрасно, но помни: когда тебе на самом деле тяжело, только родные тебя поддержат. Услышав такие слова от меня, от человека, значительная часть жизни которого прошла на расстоянии тысяч миль от родных, ты можешь засомневаться в моей искренности. Но, честное слово, ты убедишься, что я права».
