А те, кто не шел по этой дороге, продолжали носить традиционную одежду: перан-у-тумбан, шальвар-камиз, сари, галабею, куфию – в каждой стране свою. Повседневное расписание их определялось пятикратной молитвой, а говоря о своей семье, они чаще всего имели в виду большую разветвленную сеть родственников, связанных друг с другом сложными обязательствами. Мужа или жену им, скорее всего, выбирали другие – совет старших родственников, в котором сам жених или невеста не имели права голоса.
Ясно, что дипломаты, бизнесмены, другие функционеры с Запада предпочитали иметь дело с людьми в костюмах, понятными и культурно близкими. С носителями другой культуры они почти не сталкивались.
Те, кто ходил на работу в костюмах, имели немало шансов поселиться в доме европейского типа, с современной кухней и ванной, с водопроводом, электричеством и канализацией. Те, у кого костюмов не было, куда чаще жили в домах с такими же кухнями и ванными, как и у многих поколений их предков, с каким-нибудь самодельным водоотводом и, вполне возможно, с удобствами во дворе, а источником энергии вместо электричества служили им дрова или древесный уголь: ими и топили, и освещали.
У тех, кто входил в правящий клуб страны, доходы находились на вполне приличном мировом уровне. Те, кто остался в традиционной экономике, как правило, зарабатывали намного меньше: на жизнь в деревне или в городских трущобах денег хватало, но не хватало на то, чтобы вырваться из бедности.
И такая динамика наблюдалась не только в нефтедобывающих странах. Схожие процессы шли и в государствах, не имеющих нефти, если они представляли какую-то стратегическую ценность для противников в Холодной войне – а кто тогда ее не представлял? Египет, Афганистан, Пакистан и многие другие страны, подходящие под это определение, получали постоянную и щедрую «помощь на развитие» от той из супердержав, которую поддерживали. На дороги и больницы, школы и аэропорты, вооружение и полицейскую экипировку – словом, на всё, что правящая элита считала необходимым для страны, она могла получить средства в виде грантов или внешних займов. Конечно, это не нефтяные деньги; однако по сравнению с привычными доходами от традиционной экономики – деньги очень серьезные. И в этих странах, скинув с себя зависимость от налогов, элита освободилась и от необходимости ладить с простым народом. И здесь разрастались технократии и углублялась пропасть между двумя мирами.
Этот раскол во многих местах оказался виден невооруженным глазом. Каждый крупный город, от Касабланки до Кабула, представлял собой, в сущности, два города. Один – Старый Город, где живут и трудятся представители традиционной экономики. Все здесь одеваются и выглядят совсем не так, как в Новом Городе, современном, где ведутся дела с внешним миром. Два города по-разному застроены, в них по-разному пахнет, даже люди по-разному ходят по улицам и смотрят друг на друга. Быть может, такое разделение существует во всех бывших европейских колониях, но в мусульманских странах оно особенно ощутимо.
Разумеется, верно, что и в Европе резкие перемены, вызванные индустриальной революцией, разделили общество на жестко отделенные друг от друга классы. И в Лондоне был блестящий Сити и был Чипсайд, аристократические кварталы и трущобы. Однако здесь раскол проходил именно по экономическим границам. Богатые лучше питались, лучше одевались, удобнее жили, получали лучшее образование, говорили с другим, более изысканным произношением – и всё же в культурном смысле оставались такими же англичанами, как и бедные.
А в мусульманском мире раскол стал не только экономическим, но и культурным: пропасть между мирами порождала отчуждение и вызывала всё тот же антиколониалистский протест, но уже против собственной элиты. Иногда такой протест выливался в беспорядки. Поскольку демократических институтов или пространства для дискуссий в этих культурно разорванных странах не было, правительство просто подавляло беспорядки силой и продолжало жить как раньше. Так место иностранных колонизаторов заняли местные элиты. От Марокко и Египта до Пакистана тюрьмы полнились недовольными и диссидентами. Но нигде культурное и политическое напряжение не ощущалось так ясно, как в Иране. Шах Реза Пехлеви-младший оказался светским модернистом в духе Ататюрка: однако если Ататюрк был демократом с аристократическими привычками, шах – автократом с замашками тоталитарными. Чтобы держать страну в узде, он создал тайную полицию под названием САВАК, а затем, словно желая посыпать соли на раны сограждан, подписал с Соединенными Штатами договор, обеспечивающий американским гражданам полный иммунитет от иранских законов – откровенный, демонстративный удар по иранскому суверенитету.
Тирания шаха вызвала к жизни движение сопротивления, пропитанное духом Джамалуддина аль-Афгани. Его ведущий теоретик доктор Али Шариати был социалистом, мусульманским интеллектуалом, получившим образование в Сорбонне. Он пропагандировал свое видение исламского модернизма: отвергал то, что называл «отравлением Западом», и искал основы прогрессивного социализма в исламской традиции. Шариати говорил, например, что в настойчивом утверждении единства Бога в исламе отражается мечта о единстве человечества на Земле. «Многобожие», запрещенное исламом, в наше время воплотилось в разделении общества на классы по признаку происхождения и доходов. Три идола, которых мусульманам следует забрасывать камнями во время паломничества в Мекку – это, по Шариати, воплощения капитализма, деспотии и религиозного ханжества. В исламских легендах и преданиях он искал топливо для революционного пыла: например, восстание Хусейна против Язида ибн Муавии стало для него символом человеческой борьбы за свободу, справедливость и спасение; если Хусейн смог вдохновить свой маленький отряд на борьбу с огромным государством, значит, и у маленькой группы революционеров-подпольщиков численностью всего в несколько сот человек нет причин не объявлять войну иранскому шаху и супердержаве, которая его поддерживает
[99].
Исламское социалистическое сопротивление воплотилось в подпольной группировке под названием Муджахидин-э-Хальк. С середины 1950-х годов до иранской революции 1978 года эта небольшая группировка вела борьбу против шаха и тайную войну с САВАК. Члены Муджахидин-э-Хальк (их называли еще исламскими марксистами) терпели заточение, казни и жестокие пытки – так шах надеялся сокрушить сопротивление. Жестокости, которым подвергались эти люди, не поддаются описанию.
Однако в это же время в Иране начал набирать силу совершенно другой тип религиозного сопротивления, исходящий от ортодоксального религиозного истеблишмента и воплотившийся в мрачной фигуре клирика аятоллы Хомейни.
Подобно суннитским ваххабитам, Хомейни объявил, что мусульмане отпали от «истинного» ислама, основанного на буквальном понимании Корана, преданиях Пророка и (поскольку иранцы – шииты) его наследников-имамов. Хомейни нападал на шаха не за деспотизм, а за модернизм – за то, что тот ввел западный дресс-код, поощрял права женщин, разрешал открывать ночные клубы, и так далее, и тому подобное.
К шиитской традиции обратился Хомейни и для того, чтобы создать новое политическое учение: государственная власть по праву должна принадлежать единственному в мире избранному представителю Сокрытого Имама – избранному, которого можно узнать по глубокой религиозной учености, благочестию и почтению, которое питают к нему другие ученые. Такой человек называется факих, лидер, имеющий право и власть устанавливать законы. В современном мире, заканчивал Хомейни, этот факих – я.
