Политика Омейядов, быть может, продвигала арабизацию и исламизацию, однако не везде в равной мере. В Северной Африке арабизация шла быстрыми шагами, возможно, потому, что лоскутное одеяло туземных культур было уже давным-давно разорвано финикийской цивилизацией, на которую затем наложили латинский слой римляне, потом внесли свою лепту германцы-вандалы, и наконец все это заполировало христианство. У Северной Африки не было ни единого языка, ни единой культуры: когда туда пришли арабы, во всей убедительности своей мощи и блеска, их не встретила равная по убедительности местная культура, готовая им противостоять. Так что арабы с легкостью растворили и поглотили всё, что было здесь до них.
Египет и Левант тоже оказалось несложно переварить, поскольку многие живущие здесь народы разделяли с арабами исторический нарратив: они тоже возводили свою историю к традиционным общим предкам – Аврааму, Ною и самому Адаму. Бо́льшая часть здешних обитателей уже разделяла идею единобожия. Еврейский и арамейский были семитскими языками, родственными арабскому.
А вот Персия – о, это совсем другое дело! Персы были не семитами, а индоевропейцами. У них была собственная древняя цивилизация, славная история, язык, от которого не так легко отказаться. Многие персы приняли ислам, однако не арабизировались. А обратившиеся в ислам поставили перед персидским обществом серьезный религиозный вызов. Ислам стоял на том, что каждый мусульманин равен любому другому. Присоединяясь к Умме, ты присоединяешься к братству, где все равны: таково было обетование этой новой религии, придававшее ей неотразимую привлекательность. Но общество, построенное Омейядами – общество, в котором доминировали арабы – не могло сдержать это обещание. Арабы стали теперь правителями и аристократами. Равенство всех не сохранялось даже формально – омейядское общество разработало формальные институты, призванные разделить людей на «касты»: на вершине общества стояли чистокровные арабы-мусульмане, ниже – мусульмане, у которых один из родителей не-араб, затем мусульмане – не-арабы, еще ниже – мусульмане – не-арабы с родителями-немусульманами, еще ниже – немусульмане, принадлежащие к одной из монотеистических религий; и в самом низу – язычники, рожденные от язычников, люди, не имеющие практически никаких законных прав.
Трения между всеми этими этносоциальными слоями, в особенности между арабскими нуворишами и бывшей персидской аристократией, создавали ощущение обделенности и недовольство, кипевшее под поверхностью в этой части мусульманского мира.
Омрачала совесть исламского мира и еще одна тень. Священная история мусульман была чересчур богата рассказами о простом, скромном, даже аскетичном быте основателей империи. Именно простота и смирение вызывали глубокое уважение к ним как к религиозным фигурам. Неизбежно в низших слоях нового общества складывалось ощущение, что со всей этой роскошью что-то не так. Это процветающее общество, занятое погоней за удовольствиями – определенно не то, что имел в виду Аллах, когда поручал Мухаммеду создать справедливую общину, преданную одному лишь Богу. Разумеется, чем ты богаче, тем меньше вероятность, что подобные соображения станут омрачать твой сон. Но у бедняков рассказы о придворной роскоши и вид знатных арабов, надушенных, облаченных в шелка и проезжающих по городу верхом на прекрасных скакунах, не могли не вызывать в памяти рассказов об одном-единственном одеяле Мухаммеда, на одной половине которого он спал, а второй укрывался, или о том, как халиф Умар сам чинил себе башмаки. Добавьте к этому запашок от того, что Омейяды пришли к власти очень сомнительным способом – способом, создавшим им сразу две партии врагов, шиитов и хариджитов.
Хариджиты были не так многочисленны, но движение их более радикально. Их богословие со временем сосредоточилось на чрезвычайно строгих правилах чистоты. Они утверждали, что власть в мусульманском мире должна принадлежать тому, кто тщательнее всех исполняет все требования религии. Ни один светский правитель стандартам хариджитов не отвечал. Скорее всего, ни одному живому человеку это и не удалось бы; так что хариджиты, не раздумывая, в любых обстоятельствах призывали к революции. При любой власти кто-то чувствует себя угнетенным; и где находились угнетенные – там тут же оказывались хариджитские агитаторы и принимались звать их к мятежу.
Однако со временем движение хариджитов выдохлось: слишком уж ревностно они стремились к чистоте во времена, когда всё больше и больше людей получали выгоду от нового процветания. Неудачники, возможно, были недовольны – но обменивать те скромные радости, что у них есть, на полную безрадостность хариджитского образа жизни им хотелось еще меньше. Настоящей угрозой установившемуся порядку стали шииты, приобретшие силу после смерти Хусейна и его последователей при Кербеле.
Шиитские имамы, как правило, больше не бросали прямой вызов трону: теперь они отделяли понятие «имам» от понятия «халиф» и придавали своему движение чисто религиозное значение. Но шиитские мятежники по-прежнему устраивали беспорядки во имя имамов, вели разговоры о том, что власть по праву принадлежит то одному, то другому из потомков Али, поддерживали мнение, что халифат не принадлежит Омейядам, и продолжали подрывать легитимность светских правителей.
Шиитская угроза опасно совпала во времени с другой проблемой, развившейся уже во времена Омейядов. Вот что произошло:
Шииты стали в исламе угнетаемым религиозным меньшинством.
Персы стали в исламе угнетаемым этническим меньшинством.
Шииты протестовали против правоверного (т. е. суннитского. – Прим. ред.) религиозного истеблишмента.
Персы протестовали против арабского политического истеблишмента.
Одно неизбежно наложилось на другое. Персы начали принимать шиизм, а шииты в поисках новых сторонников стали поглядывать на персидский восток. Два течения смешались, и общество забурлило – чем дальше на восток, тем сильнее, ибо, чем дальше на восток, тем более слабела администрация Омейядов и росли антиарабские настроения.
Однажды, около 120 года п. Х., в городе Мерв появился странный человек. Мерв, отдаленный аванпост империи, лежал почти в пятнадцати сотнях миль от Дамаска. Здесь, на диком-диком востоке, незнакомец принялся агитировать против Омейядов, проповедуя близкий конец света и последнюю грозную битву между добром и злом.
Об этом человеке было известно очень мало: никто не знал даже его настоящего имени. Он называл себя Абу Муслим – явный псевдоним, сокращение от «Муслим абу Муслим ибн Муслим», что означает: «Мусульманин, сын отца-мусульманина, отец сына-мусульманина». Как видим, этот человек не жалел сил, чтобы подчеркнуть свою приверженность исламу.
На самом же деле Абу Муслим был профессиональным революционером, направленным в Мерв небольшой группой подпольщиков, называвших себя хашимитами. Эта группировка представляла собой нечто среднее между культом и политической партией; ядро ее, по-видимому, никогда не превышало тридцати человек. Название свое они заимствовали от клана Пророка, Бану Хашим, и целью своей называли поставить во главе исламского мира кого-нибудь из семьи Пророка. Это была лишь одна из многочисленных и разрозненных группок антиправительственных заговорщиков, действовавших в то время, и все они проповедовали более или менее одно и то же: исламский мир сбился с пути, история пошла не туда, дело Посланника оказалось подорвано, и теперь, чтобы все исправить, нужно свергнуть Омейядов и посадить на их место кого-то из семьи Пророка. Стоит заметить, что в ходе истории этот нарратив повторялся в мусульманском мире снова и снова – вплоть до сегодняшнего дня; только сегодня место «Омейядов» в речах революционеров занимает «Запад».
