Еще один османский правитель, Баязид Первый (1389–1402), запустил программу под названием девширме: она состояла в том, что пленных мальчиков из христианской Европы привозили во дворец, растили как мусульман и делали из них бесстрашных воинов. В сущности, это были уже знакомые исламской истории мамлюки, только другого происхождения: мамлюками называли турецких мальчиков, росших при арабском или персидском дворе, а это были христианские мальчики, росшие при турецком дворе. Воины девширме именовались янычарами – от турецкого выражения «ени чери», что означает «новые войска».
Янычары Баязида освободили его от необходимости заискивать перед собственными феодалами, еще недавно независимыми аристократами-гази, происходящими, как и он, из Центральной Азии. Те по-прежнему снабжали Баязида пехотой, но профессиональный корпус офицеров, командующих солдатами, составили янычары.
В своих набегах Баязид заходил всё дальше в Европу. Короли Франции и Венгрии, объединившись, попытались дать ему отпор, однако в 1396 году при Никополе, городе в современной Болгарии, Баязид разбил их соединенные силы. Теперь османский амир поистине правил империей. В сущности, Баязид перерос титул амира. Он назвался султаном, тем самым объявив себя главой Дар-аль-Ислама, светской версией халифа. Его военные приключения переросли в полномасштабные кампании: каждый год он вел новую войну, ударял то на запад, то на восток, чтобы поглотить новые эмираты гази и распространить свою власть глубже в сердце мусульманского мира. Он мчался то туда, то сюда с такой скоростью, что люди прозвали его Молниеносным. Слава его не уступала славе Цезаря.
Но затем все рухнуло. В одной из своих экспедиций на восток Баязид столкнулся с воином сильнее себя – с прославленным и ужасным Тимур-ленгом. В Анатолию Тимура призвали сами вассалы Баязида. Они жалели об утраченной независимости и потому отправили Тимуру послание, в котором жаловались, что Баязид слишком много времени проводит в Европе и сам уже почти стал христианином. Тимур-ленг, разумеется, такого потерпеть не мог: ведь он был не только безжалостным убийцей, прославленным ни с чем не сравнимой жестокостью, но и мусульманином – покровителем высокого искусства, ученым (на свой лад) и ревностным защитником веры.
В 1402 году близ города Анкары эти два благотворителя и мецената отложили любезности и сошлись в кровавой схватке, сказав себе: пусть победит страшнейший! Тимур-ленг оказался более свирепым из двоих. Он сокрушил османскую армию, взял в плен самого Баязида, посадил его в клетку, словно зверя в зоопарке, и так привез в свое богато украшенное логово в Средней Азии – в город Самарканд. Отчаяние и унижение сломили Баязида: он покончил с собой. А далеко на западе сыновья Баязида начали войну друг с другом за изувеченные останки его империи.
Похоже было, что османам пришел конец. Казалось, их постигнет судьба множества тюркских государств, что вспыхивали яркими метеорами и тут же гасли. Однако это государство было иным. От Османа до Баязида османы не только захватывали новые земли, но и создавали новый общественный порядок (который я опишу далее). Пока достаточно сказать, что и после вторжения Тимура у них хватило общественных ресурсов, чтобы выжить. Тимур вскоре умер, а его империя быстро съежилась до маленького (хоть и блестящего в культурном отношении) царства на западе Афганистана. Османская империя, напротив, не только сохранилась, но и начала расти.
В 1452 году она вышла на более высокий уровень: эта стадия началась, когда трон занял новый султан Мехмет. Мехмет унаследовал империю в приличном состоянии, однако принес с собой одну проблему. Ему был лишь двадцать один год, и со всех сторон жадно обступали его люди постарше, покруче, похитрее, каждый из которых был уверен, что человек постарше и покруче – например, он сам – больше подходит на роль султана. Чтобы убрать с дороги возможных соперников и упрочить свою власть, Мехмету требовалось совершить нечто блестящее.
И он решил завоевать Константинополь.
По-настоящему важным военным объектом Константинополь больше не был. Османы уже обогнули его с обеих сторон, вгрызаясь в Восточную Европу. Захват Константинополя имел скорее психологическое значение: этот город оставался важнейшим символом и для Востока, и для Запада.
С точки зрения Запада, Константинополь был прямым преемником Рима времен Августа и Юлия Цезаря. Для христиан он всё еще оставался столицей Римской империи, которую обратил в христианство император Константин. Лишь позднее историки взглянули на эту восточную фазу развития Римской империи по-иному и дали ей новое имя. Сами византийцы называли себя римлянами, а о столице своей думали как о новом Риме.
Что же касается мусульман – сам Пророк Мухаммед сказал однажды, что стоит мусульманам взять Константинополь, и до окончательной победы ислама будет рукой подать. В третьем столетии ислама арабский философ аль-Кинди рассуждал о том, что мусульманам, покорившим Константинополь, суждено будет обновить ислам и овладеть всем миром. Многие ученые полагали, что покорителем Константинополя станет Махди – мистическая фигура, явление которой, по мнению многих мусульман, ознаменует близость конца света. Как видим, у Мехмета были серьезные основания полагать, что взятие Константинополя станет блестящим пиар-ходом и заставит весь мир взглянуть на него по-новому.
Среди множества технических специалистов, работавших теперь на османов, был венгерский инженер по имени Урбан: он специализировался на изготовлении пушек, в то время оружия относительно нового. Султан Мехмет попросил Урбана создать для него что-то особенное. Тот создал приблизительно в ста пятидесяти милях от Константинополя литейный цех и начал изготовлять артиллерию. Шедевром его стала пушка двадцати семи футов в длину и такая огромная, что в ствол ее мог заползти человек. Эта так называемая «Царь-пушка» стреляла гранитными ядрами весом в 1200 фунтов на расстояние в милю.
Девяносто быков и четыреста человек потребовались, чтобы принести это чудовищное орудие на поле боя. Царь-пушка оказалась даже слишком большой: чтобы ее зарядить, требовалось больше трех часов, а отдача от каждого выстрела была такова, что своих погибало едва ли не больше, чем врагов. Кроме того, на расстоянии мили она стреляла так неточно, что даже не попала по Константинополю. Но все это было неважно. Огромная пушка играла не столько военную, сколько символическую роль: сообщала миру, на что способны османы, какие орудия они выводят на поле боя. И потом, разумеется, кроме Царь-пушки у турок были и пушки поменьше. У них была лучше всего вооруженная и наиболее технически продвинутая армия того времени.
Осада Константинополя длилась пятьдесят четыре дня: этот город и вправду был почти неприступен. Расположенный на треугольном полуострове, напоминающем носорожий рог, с одной стороны он выходил на Босфор, с другой на Мраморное море. С обеих сторон над проливами высились волнорезы с укреплениями, из-за которых византийцы могли обстреливать корабли, идущие на штурм города. Со стороны суши имелось несколько каменных стен, перегораживающих полуостров от моря до моря, каждая со своим рвом. Каждая следующая стена была выше и толще, каждый следующий ров шире и глубже предыдущего. Последняя стена, ближе всего к городу, составляла девяносто футов в высоту и более тридцати футов в толщину: пробиться через этот барьер было невозможно, особенно с тех пор, как у византийцев появилось тайное оружие, называемое «греческим огнем» – клейкое горючее вещество, которое разбрасывали с катапульт. При соприкосновении с любым материалом или человеческим телом оно прилипало к нему и возгоралось. Потушить греческий огонь водой было невозможно: в сущности, это была примитивная форма напалма.
