Зороастр описывал драму Вселенной, разделенной между двумя божествами – не сотней или тысячью, а всего двумя. Ахурамазда воплощает принцип добра, Ахриман – принцип зла. Символом Ахурамазды служит огонь: поэтому зороастрийцев иногда называют огнепоклонниками, хотя поклоняются они не огню как таковому, а Ахурамазде. Зороастр учил о жизни после смерти, однако подчеркивал, что посмертная жизнь дается добрым людям не в награду за их добродетель, а как следствие выбора этого пути. Можно сказать, что по лестнице своего выбора они поднимаются на небеса. Персидские зороастрийцы отвергали религиозные образы, статуи и картины; на этой основе строится враждебность к религиозному искусству, впоследствии мощно возродившаяся в исламе.
Иногда Зороастр или, по крайней мере, его последователи именовали Ахурамазду «Мудрым Господом» и говорили о нем как о создателе всей Вселенной или о том, кто разделил Вселенную надвое в первые мгновения после творения. Таким образом, дуализм Зороастра клонился к монотеизму, однако так до него и не дошел. В конечном итоге для древних персов-зороастрийцев Вселенную населяли два божества, равные по силе, перетягивающие человечество, словно канат, в своей вечной войне друг с другом.
Зороастрийский жрец именовался магом или волхвом; те «трое мудрецов из Египта», что, согласно христианскому преданию, принесли младенцу Иисусу смирну и ладан, были зороастрийскими жрецами. Отсюда и наше современное «маг»: этих жрецов считали (а порой они рекомендовали себя и сами) обладателями чудотворных сил и способностей.
В последние дни империи персы ворвались в мир Средиземноморья и вписали небольшую, но яркую страницу в западную мировую историю. Персидский царь Дарий отправился на запад, чтобы наказать греков. Я говорю «наказать», а не «подчинить» или «завоевать», поскольку с персидской точки зрения так называемые греко-персидские войны по сути не были столкновением двух цивилизаций. Персы видели в греках примитивных обитателей городишек на дальнем западном краю цивилизованного мира – городишек, по сути принадлежащих персам, просто слишком далеких, чтобы непосредственно ими управлять. Дарий хотел только, чтобы греки подтвердили, что они его подданные, прислав ему символическое приношение – кувшин воды и ящик земли. Греки отказались. Дарий собрал армию, чтобы преподать грекам урок, которого они никогда не забудут, однако сам размер его войска оказался слабым местом плана: как управлять таким множеством людей на таком расстоянии? Как снабжать их припасами? Дарий презрел первый принцип военной стратегии: не вести в Европе сухопутных войн. В конечном счете, это греки преподали персам незабываемый урок – который те, правда, забыли менее одного поколения спустя, когда сын Дария, тупоумный Ксеркс, решив отомстить за поражение отца, повторил все его ошибки и прибавил к ним собственные. Ксеркс тоже с позором убежал домой; на том европейские приключения персов и закончились.
Впрочем, это была не последняя встреча. Прошло сто пятьдесят лет – и Александр Великий явился в Персию сам. Мы часто слышим, что Александр Великий покорил мир; на самом деле он завоевал Персию – впрочем, в тогдашних условиях это и был почти «весь мир».
С Александром средиземноморский нарратив властно ворвался в нарратив Срединного мира. Александр мечтал слить два мира в один, объединить Европу и Азию. Свою столицу он собирался разместить в Вавилоне. Александр нанес Срединному миру глубокую рану и оставил незаживающий след. Во многих персидских мифах и сказаниях он появляется в виде величайшего героя, хоть и не вполне положительного (но и не полностью отрицательного). Его имя носит множество городов в мусульманском мире. Самый очевидный пример – Александрия, не столь очевидный – Кандагар, сейчас известный тем, что его считает своей столицей Талибан. Кандагар изначально назывался «Искандар» – так произносится имя Александра на Востоке; со временем «Ис» отпало, а «Кандар» превратилось в «Кандагар».
Но рана, нанесенная Александром, закрылась, над ней наросла новая ткань, и впечатление от одиннадцати лет его царствования в Азии поблекло. Однажды ночью в Вавилоне он внезапно умер: от гриппа, малярии, пьянства или от яда – этого никто не знает. В разных частях завоеванной территории он поставил наместниками своих полководцев, и, едва он умер, самые смелые из них объявили земли, которыми управляли, своими, и создали на них царства по эллинистическому образцу, просуществовавшие несколько сотен лет. Например, в Бактрийском царстве (ныне север Афганистана) скульпторы создавали статуи в греческом духе; позднее, когда с севера Индии в Бактрию просочилось буддистское влияние, два стиля в искусстве смешались, образовав так называемый греко-буддистский стиль.
Со временем, однако, эти царства ослабели, поблекло и греческое влияние, греческий язык вышел из употребления, и на поверхность снова вынырнул персидский субстрат. Явилась новая империя, занявшая почти ту же территорию, что и древняя Персия (хотя и поменьше). Новые правители называли себя парфянами и были искусными воинами. Парфия нерушимой стеной встала на пути у Рима, не позволив ему продвигаться на восток. Парфяне впервые начали использовать в армии катафрактов – всадников в тяжелых металлических доспехах на таких же закованных в доспехи лошадях, очень похожих на тех, что у нас ассоциируются с европейским Средневековьем. Эти парфянские рыцари напоминали ходячие за́мки. Но ходячие замки неуклюжи и малоподвижны; поэтому у парфян имелись и другие кавалерийские корпуса – легковооруженные, на лошадях без брони. Излюбленной боевой тактикой у них была следующая: в разгар битвы легкая кавалерия вдруг разворачивалась и пускалась прочь, притворяясь, что бежит с поля боя. Армия, с которой они сражались, теряла боевой порядок и бросалась за ними, подбадривая себя криками вроде «Держи их, ребята! Они бегут! Прикончим их!» – но вдруг парфяне разворачивались, обрушивались на эту дезорганизованную толпу и в несколько минут с ней расправлялись. Позднее эту тактику стали называть «парфянской стрелой»; это выражение сохранилось и до сего дня
[6].
Изначально парфяне были кочевыми скотоводами и охотниками с гор к северо-западу от Персии; однако, приняв контекст старой Персидской империи, сделались неотличимы от персов. (Само их название «парфяне» – возможно, испорченное или диалектное «персы».) Их империя просуществовала несколько столетий, однако не оставила особого следа, поскольку мало интересовалась культурой и искусством, а «ходячие замки» по смерти воинов, в них обитавших, отправлялись в металлолом.
Однако в годы своего могущества парфяне покровительствовали торговле, и в границах их империи свободно передвигались караваны. Парфянскую столицу греки называли Гекатомпил, «сто ворот» – столько дорог сходились там вместе. На базарах в парфянских городах можно было услышать сплетни со всех концов империи и из сопредельных стран: и из греко-буддистских царств на востоке, и от индусов к югу от них, и от китайцев с дальнего востока, и от исчезающих эллинистических царств на западе, и от армян на севере… С римлянами парфяне общались мало, в основном встречались с ними в бою. Кровь цивилизации, сделавшая парфян персами, не пересекла эту границу, так что Средиземноморский и Срединный миры снова разошлись разными дорогами.
