В гареме султана этот «невроз» вырос до неправдоподобных размеров. В повседневной речи, особенно у западных ориенталистов, слово «гарем» имеет эротические коннотации, как будто жизнь в гареме предполагала чувственные наслаждения с утра до ночи; но, если вдуматься, как такое могло быть? Султан – это один-единственный человек; а кроме султана, женщин в имперском гареме не видел ни один мужчина (если не считать стражников – но все они были евнухами). А султан – вы, может быть, удивитесь – не тратил досуг на то, чтобы бродить по своему гарему и заигрывать со всеми женщинами подряд. На одном из евнухов лежала обязанность каждый вечер выбирать женщину, с которой возляжет султан сегодня ночью; и избранную проводили в покои султана тайно, под покровом темноты, закутанную так, чтобы никто не смог ее узнать. Как ни странно европейцу это слышать, личная жизнь султана была окружена завесой секретности и сексуального подавления
[61].
Более свободно передвигаться между гаремом и внешним миром могли евнухи – поэтому они зачастую служили женщинам глазами, ушами и руками, средствами познания мира и воздействия на него. Дети султана, в том числе и сыновья, до двенадцати лет росли в гареме: вплоть до подросткового возраста они не общались с обычными людьми и не знали трудностей повседневной жизни. В результате очередной принц, восходящий на трон, как правило, оказывался социальным инвалидом, хорошо умеющим разве что ориентироваться в лабиринте гаремных интриг.
А интриги были весьма интенсивные и с высокими ставками: ибо даже если султан объявлял своим наследником одного из принцев, матери множества его братьев не теряли надежды, что на престол каким-нибудь чудом взойдет их сын (а значит, и мать его сделается в империи значительной фигурой). Так что женщины и их потомство хитрили, ловчили, строили заговоры, устраивали покушения (и иногда успешные) на потенциальных соперников – и всё это вплоть до смерти царствующего султана, когда борьба за власть переходила из скрытой фазы в открытую. Принц, которому удавалось взойти на трон, одерживал победу не только для себя, но и для целой фракции стоящих за ним женщин и евнухов. Османские принцы, росшие в такой обстановке, знали: у каждого из них есть небольшой шанс стать повелителем вселенной – и гораздо больше шансов погибнуть, не достигнув зрелости.
Закономерным плодом такой системы стала долгая череда слабых, умственно неполноценных, эгоцентричных султанов. Но само это не оказывало влияния на загнивание и падение Османской империи: дело в том, что к тому времени, как эта система начала явно разлагаться, султан уже не правил. Реальная власть начала ускользать из рук султанов вскоре после смерти Сулеймана Великолепного. Главным человеком в османской системе стал великий визирь.
Однако безмерно разросшийся двор и огромный гарем лежали на Османской империи тяжким бременем: слишком уж дорого они стоили и слишком мало производили – в сущности, не производили ничего, даже решений. Визирю и прочим чиновникам приходилось править страной, таская на себе эту огромную злокачественную опухоль, отчего все их действия становились медленными и неуклюжими.
Персия в 1600–1800 годах также переживала упадок. Европейцы были тут как тут и старались использовать беду Персии в своих целях; однако эту страну разрывали на части внутренние противоречия. Прежде всего, здесь началось обычное загнивание правящей династии. На престол всходили принцы, выросшие в чрезмерной роскоши, а потому слабохарактерные и ленивые. Всякий раз, когда кто-то из этих изнеженных правителей умирал, между пережившими его родственниками начиналась кровавая борьба за власть. Победителю доставалась страна, истощенная войной – а сам он обыкновенно бывал слишком ленив и некомпетентен, чтобы серьезно работать над возмещением ущерба. Так золотой век постепенно сменился серебряным, серебряный бронзовым, а бронзовый – земляным.
Придя к власти, Сефевиды создали отличительную персидскую версию ислама, сделав шиизм государственной религией. Поначалу это было полезно для государства, ибо дало персам чувство национального единства, важное для такой крупной территории. Но сунниты в границах Персии теперь чувствовали себя чужаками – и, по мере того, как государство слабело, эти сунниты начали бунтовать и пытаться отделиться.
У шиизма как государственной религии была и еще одна негативная сторона. Она дала шиитским ученым, особенно муджтахидам (титул, означающий «человек столь ученый, что может выносить собственные суждения»; позднее этих важных персон стали называть аятоллами), ложное ощущение собственной важности. Эти шиитские улемы заговорили так: будь Персия действительно шиитским государством, цари правили бы только с их одобрения, ибо только муджтахиды способны общаться с Сокрытым Имамом. При этом улемы пользовались серьезной поддержкой и среди крестьян, и среди торговцев, составляющих городской средний класс. Скоро сефевидские цари оказались перед «дилеммой Хобсона». Начав искать одобрения улемов, они передадут свою власть аятоллам; а если продолжат править независимо, как считают нужным – потеряют одобрение улемов, а с ним и легитимность для народа.
Они выбрали второе; однако царям, которым недостает легитимности, нужен какой-то иной источник власти – и на что могли опереться Сефевиды? Только на армию: а персидскую армию к этому времени и вооружали, и обучали, и тренировали европейские военные эксперты. Короче говоря, кончилось дело тем, что сефевидские цари при помощи христиан-европейцев стали подавлять мусульманских религиозных ученых, пользующихся широкой поддержкой народных масс: верный путь в пропасть!
На исходе XVIII столетия династические битвы за престол сделались еще свирепее прежнего. Соперничающие фракции, желая одолеть врагов, начали приглашать все больше европейских консультантов и закупать все больше европейского оружия. Настало время, когда окончательная победа в такой борьбе стала невозможна. Соперники захватывали себе территории и держались за них. Персия начала распадаться на части; воспользовавшись случаем, отделились суннитские провинции, а суннитские соседи персов – узбеки и афганцы – ворвались на персидскую территорию и принялись грабить и громить.
Когда рассеялся дым, Сефевидов уже не было. На их месте восседала новая царствующая семья. Эта так называемая Каджарская династия номинально правила всё уменьшающимся Ираном в течение следующего сто тридцать одного года. (Для европейцев эта страна по-прежнему оставалась «Персией», но местные жители в целом называли ее «Ираном», хотя название менялось постепенно; оба названия восходят к глубокой древности.) При шахах (царях) Каджарской династии тревожные тенденции, характерные для конца правления Се февидов, сделались самым обычным, приемлемым для всех ходом вещей. Национальную армию возглавляли европейские офицеры и советники. Улемы постоянно враждовали с престолом. Не принимая иностранного влияния при дворе, они объявляли себя защитниками традиционной исламской культуры, приверженность к которой по-прежнему сохранялась в средних и низших классах. Цари, как правило, были ленивы, жадны до удовольствий, близоруки и слабы. Они превратились в марионеток, управляемых из Европы.
