В это время Англия была полна частных предпринимателей, отчаянно конкурирующих друг с другом за то, чтобы как можно быстрее доставлять свои продукты и материалы на рынок. Любой, у кого имелся доступ к железной дороге, получал преимущество над остальными – пока собственными железными дорогами не обзаводились и они; так что скоро строить железные дороги начали все, у кого хватало на это денег.
Схожим образом, вскоре после того, как Джеймс Уатт в конце XVIII века изобрел паровую машину, европейские изобретатели сообразили, как механизировать ткацкие станки. Теперь каждый, у кого имелся паровой станок, мог победить конкурентов и вышибить их из бизнеса; разумеется, пока конкуренты не обзавелись собственными механическими станками – что они все скоро и сделали.
Итак, теперь каждый, кому хватало денег купить пару, десяток, сотню паровых ткацких станков, мог обогнать всех конкурентов и сделаться сказочным богачом! Такая блестящая перспектива заставила сообразительных ремесленников задуматься о том, что еще можно производить на механическом оборудовании. Обувь? Легко. Мебель? Да пожалуйста! Ложки? Без проблем! В сущности, едва об этом задумавшись, люди обнаружили: почти все необходимые им товары можно производить на механическом оборудовании, и выходит это дешевле, быстрее, да еще и качественнее ручного производства! Кому же не хочется стать обувным магнатом? Или мебельным, или ложечным… да каким угодно?
Разумеется, этот процесс оставил без работы тысячи ремесленников и мастеровых; но тем и отличалась Европа XIX века от Китая века Х. В Европе те, у кого имелись средства и возможность обзавестись станками, не несли никакой ответственности за тех, чья жизнь оказалась перевернута вверх дном и разорена внезапным изобилием дешевых фабричных товаров. Те, кто пострадал от индустриальной революции, не были для них ни родственниками, ни соплеменниками – просто незнакомцами, которых они никогда не встречали и не знали по именам. Более того: бороться с социальными неурядицами, вызванными взрывным ростом безработицы, тоже была не их задача. Они шли в ногу с индустриализацией не в силу своего эгоизма или равнодушия к нуждам ближних, а просто потому, что общественный строй позволял не замечать этих ближних и не беспокоиться об их проблемах.
Индустриальная революция могла произойти лишь при наличии определенных предпосылок – и в Европе той эпохи все эти предпосылки нашлись. Кроме того, Индустриальная революция имела неизбежные социальные последствия: в Европе в той эпохи переход к фабричному производству резко изменил общество, повседневную жизнь, да и самих европейцев. Назовем лишь некоторые изменения:
• Запустение сельской местности и взрывной рост городов.
• Из повседневной жизни большинства людей исчезли животные.
• Измерение времени по часам и календарю сделалось важнее естественных, природных указателей – солнца и луны.
• Рассыпались крупные семейные кланы, и универсальной «единицей» индустриального века по умолчанию стала нуклеарная семья: муж, жена и дети.
• Ослабла связь между человеком и местом, поскольку новые экономические реалии требовали мобильности; людям приходилось переезжать туда, где могла найтись работа – а работа теперь была повсюду.
• Ослабла связь между поколениями: большинство индустриальных рабочих уже не учились ремеслу у своих родителей и не передавали навыки или семейное дело детям. Лучшее, что могли теперь сделать родители для своих детей – дать им базовые знания и навыки, позволяющие учиться дальше, приспосабливаться и адаптироваться. Более чем когда-либо важными, даже незаменимыми для жизни в обществе стали навыки чтения, письма и арифметики.
• Наконец, важным преимуществом, помогающим победить в конкурентной борьбе, стала психологическая приспособляемость – способность легко отказываться от старых идей и ценностей и принимать новые.
Все эти перемены вызывали тревогу, однако не катастрофическую, поскольку европейцы (и в еще большей степени американцы) уже развили в себе набор качеств, помогающих легко адаптироваться к новым обстоятельствам. В центре этого набора свойств стоял индивидуализм: качество, формирование и развитие которого в Европе насчитывало уже несколько столетий.
Явившись в исламский мир, европейцы принесли с собой товары – конечные продукты Индустриальной революции, но не эволюционные процессы, в результате которых стало возможно производство этих товаров. Мусульмане, разумеется, хотели иметь эти товары – да и кто бы не захотел? Кому не нужны дешевая одежда, фабричная обувь, консервы и прочее в том же роде? Мусульмане не видели, почему бы и им не производить то же самое. Станки и технологии можно закупить на Западе. Можно разобрать станок, понять, как он устроен, и сделать такой же самим. В процессе фабричного производства нет ничего загадочного, недоступного пониманию.
Но его социальные предпосылки – совсем иное дело. Условия, создавшие индустриализацию, невозможно импортировать с Запада ни за один день, ни даже за десять лет. Да и ее социальные последствия иным обществам, устроенным не так, как европейские, гораздо сложнее переварить.
Например, в османском мире производство уже давным-давно находилось в руках гильдий, тесно сплетенных с суфийскими орденами, которые, в свою очередь, были переплетены с движущими механизмами османского государства и общества: обуславливалось все это тем, что у каждого человека имелось несколько «клановых» лояльностей и обязательств, и строилось на повсеместном, само собой очевидном убеждении, что поле общественной жизни принадлежит исключительно мужчинам, а женщины должны быть заперты в мире частной жизни, вдали от политики и производства.
Однако по всему миру, как в Европе, так и в исламских странах, до индустриализации значительная часть производства находилась в женских руках, поскольку почти все ценное изготавливалось в доме. Женщины ткали, пряли, шили. Женщины играли огромную роль в животноводстве. Женщины превращали сырье, получаемое с поля или из хлева, в готовые продукты. Женщины занимались и многими другими видами ручного труда. Когда все эти процессы были механизированы, «домашнее производство» прекратилось, и бесчисленное множество женщин осталось без работы.
В Европе огромное количество женщин отправилось работать на фабрики, заводы, а со временем и в офисы. В структуре европейского общества это было вполне возможно. Верно, это вызвало некоторое социальное и психологическое напряжение – но право появляться на людях и действовать в публичном пространстве у женщин уже было, так что теперь они начали массово пользоваться этим правом: и со временем из этой великой перемены, так или иначе неизбежной, выросли философские размышления, политические теории и общественный активизм, в наше время именуемый феминизмом, движение, основанное на убежденности в существовании и святости индивидуальных прав. (Лишь там, где существует само понятие «индивида», можно сказать: «У индивида есть права» – и далее, когда эта мысль будет принята, заметить, что женщины такие же индивиды, как мужчины, следовательно, должны обладать теми же правами.)
В исламском мире, жестко и повсеместно разделенном на общественное мужское пространство и частное женское, переход от домашнего производства к фабричному был куда более проблематичен и вызвал намного более серьезные социальные «вывихи». Для начала, он требовал перевернуть вверх дном всю систему «двух пространств»; а эта перемена глубоко поражала частную жизнь каждой семьи и ударяла по идентичности мужчин и женщин на глубочайшем сознательном и даже бессознательном уровне, что стало очевидно к концу двадцатого века.
