Гердер не утверждает, что одни народы лучше других – говорит только, что они разные, и ни об одной нации нельзя судить по меркам другой. Но другой философ, немного моложе его, Иоганн Готлиб Фихте, развивая идеи Гердера, сделал следующий шаг и сместил акценты. Фихте соглашался, что человечество существует в форме наций, связанных воедино общим духом; однако предполагал, что некоторые народы могут быть выше других. Так, он полагал, что немцы обладают особым врожденным стремлением к свободе, ярко выразившимся в их языке, живом и страстном, в отличие от мертвенного французского. (С этим французы вряд ли соглашались.)
Фихте умер в 1814 году; пик его карьеры пришелся на годы, когда Наполеон покорял Европу и завоевывал немцев. В этом, возможно, один из ключей к влиятельности Фихте. Многие немцы, изнемогая под французским правлением, чувствовали желание заявить: да, французы и немцы совсем разные, и, хоть сейчас французы и на коне – возможно, немцы всё же в чем-то их «выше»…
Перемотаем вперед пять десятилетий: от падения Наполеона Бонапарта до 1870 года. Прусский канцлер Отто фон Бисмарк только что сколотил из множества разрозненных германских княжеств единое государство. Францией в это время правил внучатый племянник Наполеона, Наполеон Третий, самонадеянный и хвастливый, но далеко не столь талантливый, как его великий предок. Бисмарк заманил этого Наполеона в ловушку: вынудил объявить себе войну, а затем молниеносно обрушился на Францию, в несколько месяцев захватил Париж и навязал Франции унизительные условия мира, а кроме того, «отжал» у нее две изобилующие ресурсами приграничные провинции.
Немецкий национализм, выросший из горечи поражения, мог теперь гордиться победой. Расправил крылья триумфалистский взгляд на германскую нацию и ее великое и славное предназначение. Истоки германского volksgeist художники и поэты искали в древних тевтонских мифах. Страстный немецкий национализм нашел свое выражение в патетических и героических операх Вагнера. Историки начали развивать мифологический нарратив, возводящий происхождение немцев к первым индоевропейцам, арийским племенам, пришедшим с Кавказских гор
[74].
Такие мыслители, как Генрих фон Трейчке, начали учить о том, что нации есть высшая форма существования человечества, самые аутентичные объединения людей. Они восхваляли пангерманское государство, которое однажды воцарится на всех территориях, где живут люди, говорящие по-немецки. Говорили о героическом предназначении «великих» наций, подчиняющих себе варварские земли. (Иными словами, восхваляли колониализм.) Их студенты, воспламененные этими страстями, становились инженерами, банкирами, учителями и кем угодно еще – и заражали немецкие народные массы вирусом пангерманского национализма.
Тем временем в Италии революционер по имени Джузеппе Мадзини пошел дальше – и, пожалуй, заложил последние кирпичи в основание национализма как политической идеологии. Мадзини интересовало в первую очередь избавление Италии от иноземных правителей – австрийцев, и в объединении он видел средство для этой цели. Именно политика привела его к утверждению, что индивиды способны действовать, лишь объединяясь в коллективы, и должны подчинять свои индивидуальные интересы нации. «Говорите не “я”, а “мы”! – призывал он товарищей-революционеров в памфлете “Об обязанностях человека”. – Пусть каждый из нас стремится воплотить в себе свою страну!»
[75] Далее Мадзини излагал теорию коллективных прав, основанную на национализме. Каждая нация имеет «право» на собственную территорию, «право» на определенные границы, «право» распространять эти границы для включения в них всех людей, составляющих нацию, и «право» на полную суверенность в рамках этих границ. Справедливо, естественно и достойно, писал он, для людей, составляющих один народ, жить в географически едином государстве, чтобы никому из них не приходилось жить среди чужестранцев.
Во второй половине XIX века движения, порожденные национализмом, захватили сперва Германию, потом и Италию; однако вирус распространился и далеко за пределы этих стран, в восточную Европу, где множество разрозненных общин, говорящих на разных языках, претендующих на разное этническое происхождение, рассказывающих различные истории о своем прошлом, кое-как существовали в границах двух дряхлых империй, Османской и Австро-Венгерской. Правительства обеих империй старались удержать националистов в своих границах, но сумели лишь загнать их в подполье, где те кипели яростью и жаждали мести. Европейские карикатуристы изображали этих националистов приземистыми бородатыми человечками, этакими гномами, что прячут под мешковатыми пальто бомбы в виде шаров для кегельбана – забавный образ! Но реальные анархические и террористические движения, выросшие из восточноевропейского национализма, забавными не были. Отсюда-то национализм и двинулся дальше на восток, в исламские страны.
Однако прежде чем покинуть Европу, упомянем еще два важных националистических движения, созревших на Западе. Одно из них имело для Османской империи самое непосредственное значение, важность другого проявилась позднее. Начнем со второго: оно сформировалось в Северной Америке одновременно с появлением там нового государства. Формально говоря, это государство возникло, когда тринадцать маленьких колоний британских поселенцев восстали против своего правительства и отвоевали себе независимость; однако во многих смыслах их конфедерация так и не стала единым национальным государством вплоть до Гражданской войны 1861–1865 годов. До войны люди в Соединенных Штатах называли свою страну «нашими соединенными штатами». Лишь после войны слова «Соединенные Штаты» начали употребляться с большой буквы, как название единого государства
[76]. Войну вызвал вопрос о рабстве, однако президент Линкольн, оправдывая ее справедливость и необходимость, прямо ставил в центр своей аргументации сохранение единства страны. В своей Геттисбергской речи он заявил: война призвана проверить, в самом ли деле американская нация «зачата в свободе», а правительство ее действует от имени народа, ради народа и во благо народа. И Линкольн, и другие создатели Соединенных Штатов – политики, историки, философы, писатели, мыслители и граждане в целом – утверждали националистическую идею, резко отличную от национализма, расцветавшего в Европе. Вместо того, чтобы искать «дух народа» в общей вере, истории, традициях, обычаях, расовой или этнической идентичности, они утверждали, что множество индивидов способны стать «народом», если разделяют общие принципы и верность самому этому процессу. Это был национализм, основанный на идее, национализм, доступный каждому, ибо в теории членом такой нации может стать любой человек – не только тот, кто был в ней рожден.
