Вот некоторые меры, предложенные в ходе Танзимата:
• перестройка национальной государственной бюрократии по французским образцам;
• светские государственные суды, чьи решения имеют приоритет над решениями традиционных шариатских судов;
• новый уголовный кодекс по образцу французского «наполеоновского» кодекса;
• новые правила ведения коммерческой деятельности, поощряющие «свободную торговлю», по сути дающую европейцам возможность устанавливать в Османской империи свои правила;
• вместо традиционной девширме – призывная армия по прусской системе;
• вместо традиционной системы школ, возглавляемых мусульманскими клириками – государственные школы со светской программой, аналогичной школам Великобритании;
• вместо традиционных османских сборщиков налогов (в сущности, фрилансеров, работавших за комиссию) – единая государственная налоговая служба, нечто вроде Службы внутреннего налогообложения в современных США;
• гарантии неприкосновенности «чести, жизни и имущества» всех османских подданных, без различия национальности или религии.
На бумаге все эти реформы смотрелись отлично, особенно та, что гарантировала жизнь и безопасность всем гражданам, независимо от национальности; что же может быть лучше, чем положить конец дискриминации? Теперь у нас совсем как в Европе!..
Но поставьте себя на место обычного мусульманина-турка, гражданина империи XIX века: внутренние достоинства, присущие этим реформам, ему сложно отделить от того факта, что реформы продиктованы османским чиновникам европейцами – в самом буквальном смысле: если верить историку Джеймсу Гелвину, «Высочайший эдикт» написал британский посол Стрэтфорд Каннинг и отдал османским чиновникам, приказав перевести на местные языки и опубликовать
[78]. Для многих османских мусульман всё это были не столько реформы, сколько новое свидетельство того, что вся их жизнь теперь во власти чужаков.
Правда, так думали не все османские мусульмане. Растущее в Малой Азии движение реформистов, аналогичное таким же движениям в Индии, Афганистане и Иране, приветствовало и продвигало Танзимат. Реформисты считали: единственный способ победить европейский империализм – побить европейцев на их собственном поле, а для этого необходимо прежде всего принять все те идеи, из которых европейцы черпают свою силу.
Однако сильны оставались улемы. Танзимат был направлен прямо против их интересов. Отобрать у клерикалов систему образования… заменить шариатские суды светскими… на место исламского закона поставить французский уголовный кодекс – такие реформы не только отбирали у улемов власть, но и лишали смысла само их существование. Разумеется, они не могли не сопротивляться; а среди простого народа улемы всё еще пользовались большим моральным авторитетом. Имелся у них серьезный вес и при дворе.
Так султан и его советники оказались зажаты между молотом светских модернистов и наковальней исламской старой гвардии. На них давили и дергали с обеих сторон, и двор склонялся то туда, то сюда. Чем громче светские модернисты агитировали за реформы в европейском духе, тем отчаяннее традиционалисты цеплялись за старые добрые порядки. Модернисты призывали к открытию государственных механизированных заводов – улемы объявляли, что не пристало чиновникам пользоваться пишущими машинками: ведь у Пророка Мухаммеда ничего такого не было!
На некоторое время верх взяли модернисты. В 1876 году они заставили султана принять конституцию: громкая победа, окрещенная «Французской революцией Востока». Пусть всего на несколько лет, но рушащаяся империя сделалась конституционной монархией, совсем как Великобритания (хотя бы по форме)! В этот недолгий период головокружительная атмосфера успеха объединила активистов всех этнических и религиозных оттенков: мусульмане-турки, мусульмане-арабы, иудеи, православные христиане, христиане-армяне – все, толкая друг друга локтями, спешили строить прекрасный новый мир.
Но старая гвардия перегруппировалась, обошла модернистов с флангов и восстанавливала власть султана, пока он не сделался достаточно силен, чтобы упразднить конституцию и снова начать править как абсолютный монарх. Маятник качнулся назад отчасти потому, что реформы не срабатывали. Турки-мусульмане Малой Азии видели, что уровень их жизни падает, а пространство независимости стремительно сужается, и ощущали себя всё более бессильными перед внешним давлением могущественных европейских держав.
Однако один осколок (как им казалось) этого враждебного внешнего мира находился здесь, в их границах и в полной их власти. Этим осколком была армянская община. В реальности, разумеется, армяне были не более «европейцами», чем сами турки. Жили они в этих местах с незапамятных времен. Говорили на собственном языке, не похожем на европейские, имели свои традиции и историю. Они ниоткуда не пришли – и, в сущности, были в Малой Азии более коренными жителями, чем сами турки.
Однако они были христианским меньшинством в окружении мусульманского большинства; и более того, в этот период всё более унизительных «капитуляций», когда дельцы из Западной Европы подминали Османскую империю под себя и обогащались за счет местных жителей, армяне оказались в парадоксальной позиции. Для османских граждан единственный путь к процветанию в эти годы состоял в том, чтобы работать на европейцев, вести с ними дела или, лучше всего, вступать с ними в партнерство в любой форме. Однако европейцы, когда искали себе в империи деловых партнеров, естественно, тянулись к тем, с кем ощущали какую-то близость; поэтому, когда у них был выбор, мусульманам-туркам они предпочитали христиан-армян. Так что несправедливые условия «капитуляций», приносившие выгоду иностранцам, были выгодны и для армянской общины в империи – по крайней мере, так это видели стремительно нищающие и недовольные мусульмане.
В прошлом армяне жили в Османской империи мирно, никем не тревожимые; впрочем, как и другие немусульмане, они были отрезаны от военно-аристократического класса. До некоторой степени недоступны им оставались и крупное землевладение, и частный сбор налогов. Поэтому многие из них зарабатывали на жизнь торговлей или финансовыми операциями.
Под «финансовыми операциями» здесь следует понимать ссуды. В прошлом на людей, ссужающих деньги под проценты, почти повсюду смотрели косо. В Коране дача в долг под проценты прямо запрещена, как и в средневековой христианской Европе, где под «ростовщичеством» канонический закон понимал не «взимание чрезмерных процентов», а «взимание любых процентов». Почему же ссуды получили такую недобрую славу? Мне думается, дело в том, что обычные люди воспринимали дачу денег в долг как благотворительность, а не бизнес; это то, что мы делаем, когда ближний попадает в беду и просит о помощи. В таком контексте ссуды под проценты выглядят как недостойная попытка нажиться на несчастье ближнего. Однако необходимость одалживать деньги возникала постоянно, даже в самой примитивной феодальной экономике, и чаще всего в кризисных ситуациях: у кузнеца сгорела кузня; неожиданно умер известный клирик, и родственники обязаны устроить пышные похороны; кто-то хочет жениться, но нечем заплатить калым; кто-то опасно заболел… Люди идут за ссудой в тяжелых обстоятельствах, когда они особенно уязвимы – и присущие им культурные ожидания гласят, что любой достойный человек в такой момент помог бы им без всяких мыслей о наживе. Отчаяние, вынуждающее их соглашаться на условия банкира, лишь усиливает негодование и чувство несправедливости. Когда заимодавец и должник принадлежат к одной общине, эти чувства могут смягчаться ощущением близости, соседства и так далее; но, если бедняк идет за ссудой к тому, кого уже воспринимает как Другого – эта динамика резко обостряет любые существующие между ними противоречия. Самый худший вариант – когда ростовщичество становится отличительным делом культурного меньшинства, окруженного со всех сторон значительно превосходящим его большинством. В Европе такое соотношение сил сделало жертвами евреев. В Османской империи та же беда постигла армян.
