— Неужели вы не пытались изменить положение? — взволнованно спросил Чарли.
— Пыталась! — Казалось, по каменному лицу потекли слезы. — Я пожертвовала своей правой рукой. Отправила ее в мир, чтобы она заботилась о людях, утешала страждущих, помогала бедным, несчастным и обиженным. Я надеялась хоть так облегчить людям их участь и напомнить о себе. Но вместо этого я только усугубила их горе. Потому что хитрые жрецы объявили мою руку новым божеством и во славу этого божества принялись вести кровопролитные войны, приносить тысячи жертв, проливать кровь… А что творили с девственницами, и сказать страшно. У меня остался единственный выход. Я использовала всю свою божественную силу, чтобы отправить эту руку в другой мир. В мир, который тогда еще только создавался. Я надеялась, что там она по-настоящему будет нужна. Но я опасалась, что жрецам и того мира придет в голову безумная идея использовать эту руку в качестве орудия устрашения и услады собственных низменных инстинктов. Поэтому я повелела ей являться только самому несчастному человеку того мира и всего раз в пятьсот лет. Надеюсь, она четко выполняла мои инструкции… Что ж, теперь ваш черед. Расскажите мне вашу историю. Кстати, вы здесь одни? Что-то я слышу подозрительный шум…
— Это наши товарищи, — сознался волк. — Мы ищем возможность бежать из этого подземелья.
— Бесполезно, — отрезала богиня. — Тут до вас столько народу перебывало — никто не спасся. Дракон был — и тот подох на седьмой сотне лет.
— А вы нам не поможете? — с затаенной надеждой спросила Димка.
— Ах, деточка! — покачала головой статуя. — Кто бы мне помог! Я ведь низвергнутая богиня, а от таких толку мало. Вот если бы здесь была моя рука, в ней еще осталась моя чудотворная сила…
— Рука? — нахмурилась Димка. — Из-за нее-то мы сюда и попали…
— Рассказывайте, — вторично потребовала богиня.
…Царевичу Филимону и инкубу повезло еще меньше остальных. Они не нашли сокровищ, как спецагенты ФБР, не познакомились с древней богиней… Они просто брели по просторам подземелья: Филимон светил бородавками, а инкуб Колосков делал ногтем зарубки на стенах, чтобы потом найти обратную дорогу. От нечего делать они, как всякие настоящие мужчины, развлекались воспоминаниями о давних любовных приключениях.
— Неужели ты, царевич, ни разу за пятьсот лет жене не изменил? — настырно интересовался инкуб.
— Нет. — Царевич был тверд. — Ни разу.
— Такое целомудрие похвально, но бессмысленно. — Инкуб все-таки в глубине был самим собой — растленным и неприличным духом, потому и вопросы задавал соответствующие. — Ведь жена у тебя все равно в гробу лежит, спит. Не узнает ничего. Или ты в таком обличье на измены был просто неспособен?
— Обличье — не помеха, — заявил царевич. — Только к чему мне это?
— Конечно… — протянул инкуб. — Еще скажи, что счастье жизни заключается не в сексе, а в понимании и родстве душ!
— И скажу! — взъярился царевич. — Потому что было у меня один раз…
— Ага! — торжествующе возопил инкуб. — Значит, все-таки было!
— Да. Было. Именно понимание и родство душ. И духовное единение. Тебе, духу падшему, этого не понять.
— Куда уж мне, — хмыкнул инкуб. — Рассказывай. Все равно надо как-то время коротать.
— Ага. А ты смеяться будешь.
— Не буду. Слово майора!
— Тогда ладно. Давно дело было. По вашему счету, лет триста назад. Притомился я тогда разыскивать волшебную руку-избавительницу, да и хвороба стала одолевать. Вот и решил на какое-то время удалиться в некий безлюдный лес. Чтобы коротать там одинокие часы и заниматься садоводством — очень уж я цветы любил. Ну, конечно, слуг с собой взял, пару… сотен. Чтоб не в одиночку себе загородную резиденцию строить. Дворец мы отгрохали — на загляденье! А уж какой сад я вокруг вырастил — просто сказка. Специально выписал из далекой заморской страны семечко редкого цветочка — до того аленького, что сердце захватывало, как на него любоваться стану. Жил я во дворце мирно, цветочки полол, яблоки с райских дерев обирал да отправлял на кухню — повидло варить. Только однажды явился ко мне один очень несимпатичный купец. И сразу, без приглашения — шасть в оранжерею, где у меня сортовые аленькие цветочки взращивались опытным путем! И — дерг один цветочек из грядки! Я, конечно, человек мирный при всем моем уродстве, но такое нечестие и мне противно стало. Явился я мужику в своем обличье ужасающем и говорю ему: «Ах ты, кабачок маринованный! Ты зачем мой сортовой аленький цветочек спер, да еще и без спросу у хозяина?!» А он, губошлеп, только пыхтит и крестится. Я разозлился. Говорю: «Казнить тебя буду смертию лютою», чтоб, значит, проваливал подобру-поздорову. А он возьми и хлопнись мне в ноги: «Прости грешного, не корысти ради, а токмо волею пославшей мя дщери я цветочек сей сорвал! Дочь моя младшенькая, любимая, спать-пить-есть не может без цветочка аленького». Ну, говорю, вали отсюда, неси дочери цветочек, я не жадный… Ушел мужик. А через неделю его дочка заявляется: говорит, поблагодарить хочу тебя, чудище лесное, за милосердие, проявленное к отцу моему, и за цветочек аленький.
— А ты небось губы и раскатал! — подзудил инкуб Колосков.
— Вот и нет. Хотя девица была премиленькая. Но до того навязчивая — сил нет. Вбила себе в головенку, что должна меня от заклятия спасти. Во дворце поселилась, беседы со мной ученые ведет, песни поет, стихи декламирует… Я ей по-всякому намекал, что не дело ей у такого урода проживать, надо жениха искать достойного. Ни в какую. Уперлась: люб ты мне, чудище лесное, и все тут!
— А ты?
— А что я? Я человек женатый, не к лицу мне с девицами шашни водить, не то воспитание. Но нашел я выход из положения. Она собралась родственников навестить, я ей и говорю: возвращайся через неделю ровнехонько в полночь. Опоздаешь хоть на минутку — помру я. А сам из этого дворца тягу дал. Оставил вместо себя кучера своего, справного парня. Он давно на эту девицу заглядывался… Уж не знаю, чем там у них дело кончилось, вернулась она или нет, дожидаться того не стал. Вот с этой девицей и было у меня единение духовное, очень она способность большую имела к философским наукам. А более — ни-ни!
— Глуп ты, царевич.
— А ты, инкуб, пошляк беспримерный. Скажи-ка лучше, давно ли ты последнюю зарубку на стене ставил?
— Ох…
— Вот то-то. А ведь мы далече ушли. Ничьих голосов не слыхать.
— Может, вернемся? Что толку бродить, все равно не найти отсюда дороги.
— Рано ты, инкуб, от своего спасения отказываешься. Кто жив, тот не потерян… Ох, а это что такое? Уж не помстилось ли?
— Не помстилось, — через минуту напряженного молчания отозвался инкуб. — Где-то вода тихо журчит. Что само по себе удивительно, учитывая, что мы в пустыне. Давай-ка, Филимон, так поступим: ты тут остаешься и бородавками сверкаешь, а я обратно по зарубкам пойду и всех наших сюда приведу. Раз вода капает-журчит, значит, и выход может быть!
