А прорычал.
Билли Кольт глянул на меня и покачал головой. И шепнул: – Да будет земля тебе пухом.
Урок тянулся бесконечно.
Патти Троубридж перед тем, как начать свой доклад о Бетси Росс, сказала, что ее предки сражались при Банкер-Хилле
[25] и отдали жизнь за нашу свободу, «не то что некоторые».
Дженнифер Уошбёрн перед тем, как начать свой доклад о бое у Старого Северного моста
[26], сказала, что один ее родственник помогал Аврааму Линкольну тайно добраться на инаугурацию в Вашингтон
[27] – «не то что некоторые».
А Райан Мур перед тем, как начать свой доклад о Бостонской бойне, сказал: как здорово, что Криспус Аттакс
[28] и другие настоящие американцы подняли восстание – «не то что некоторые».
– Подумаешь, большое дело, – сказал я Билли Кольту в полдень в столовой. Он вскрывал мой пакет с завтраком – хотел посмотреть, что туда положил Дворецкий. – В смысле, с тех пор прошел уже миллиард миллиардов лет.
– Ты будешь эти плюшки с изюмом? – спросил Билли.
– И все эти люди давно умерли.
– Или они с голубикой, не с изюмом?
Райан Мур задержался у нашего стола.
Я обернулся к нему.
– Тори. Изменник, – сказал он. Схватил обе плюшки и ушел.
Билли Кольт вытащил из пакета вареные яйца.
И спросил:
– Ну тогда… можно я хоть это съем?
Дворецкий приехал за нами на Баклажане. Энни, Шарли и Эмили тараторили так, словно сладкого объелись.
Энни сказала, что на пробном футбольном матче забила три гола, а могла бы и четыре, если бы не запрещенный прием в последнюю секунду, а за диктант получила девяносто баллов из ста, а могла бы и сто, если бы не забыла поставить в конце одного предложения точку, а тренер Крозоска сказал на пробном футбольном матче, что мяч она бросает с прирожденной ловкостью. Шарли поручили прочесть по школьному радио Клятву на верность флагу
[29], и миссис Свитек, директриса, сказала, что она отлично справилась, и поручила ей читать Клятву каждый день до конца недели для всей школы, а ее доклад про Э. Несбит понравился всем, кроме мальчишек, но что они понимают, эти мальчишки, – правда ведь, ничего не понимают? А Эмили сказала, что Мэрисвиллская пожарная часть – это очень круто, и им разрешили включать сирены и вообще все делать, и она попросила разрешения съехать со второго этажа по столбу, но ей сказали, что это разрешают только пожарным, и, наверное, она когда-нибудь станет пожарным и сможет съезжать по столбу сколько захочется. А потом они вернулись в школу, и всем выдали новые наборы восковых мелков, и не какие-то там обыкновенные, по шестнадцать цветов, нет, там целых шестьдесят четыре цвета, есть даже золотой, серебряный и бронзовый.
– А как провели день вы, молодой господин Картер? – спросил Дворецкий.
– Замечательно, – сказал я.
– Ваша интонация свидетельствует об обратном, – сказал он.
– Ну, раз меня обозвали тори и изменником, то, наверное, могло быть и лучше.
Дворецкий перехватил мой взгляд в зеркале заднего вида.
– А вы, разумеется, разъяснили своим несведущим товарищам, что американцы не могут состоять в британских политических партиях.
– Угу. Вот прямо этими словами и сказал.
Прошла целая минута.
– И аквамариновый, – сказала Эмили.
– Вы же понимаете, молодой господин Картер, что разногласия необязательно должны сопровождаться ссорой, – сказал Дворецкий.
– В шестом классе очень даже сопровождаются.
– Стиль поведения, который закладывается в ранние…
– Мистер Боулз-Фицпатрик, мне сейчас совершенно ни к чему про это слушать.
Остаток дороги мы проехали молча, и только Шарли спросила:
– А почему все такие злые?
– Сердитые, – сказал Дворецкий. – «Злой» – негативная черта характера.
– А-а, – сказала Шарли.
– И вишневый, – сказала Эмили.
А я не сказал ничего.
Я был зол.
В то утро в Голубых горах в Австралии, когда я проснулся раньше отца, мне очень-очень хотелось разжечь костер и самому приготовить завтрак. Дождь перестал, но все вокруг было мокро – весь лес от земли до верхушек эвкалиптов. Деревья почернели от сырости, под ногами грязь, а если покрепче вдавить кроссовку, след наполнится водой. Со всех веток капало. С нашей палатки капли воды осыпались, как порвавшиеся бусы. И капель шумела почти так же громко, как бурная речка, у которой мы разбили лагерь; вода в речке стояла высоко – или, может, всегда так высоко стоит. Если бы я захотел разбудить отца, мне пришлось бы перекричать все эти «кап-кап», «буль-буль», «хлюп-хлюп» и прочий плеск.
Дрова, запасенные с вечера, вымокли – хоть выжимай их, как простыни. Я покопался в пепле вчерашнего костра – там оставались лишь два хлипких уголька, тускло мигавших в луже. Они доживали последние минуты, и мои сырые дрова их бы не спасли. Тогда я углубился в высокие травяные заросли – наломать с деревьев засохших веток: может, получше сгодятся. И оказался прав. Набрал пару охапок, а потом еще несколько, а потом снял футболку и сложил ветки в нее – все равно она меня не особо согревала, потому что с деревьев на меня лилась вода и футболка промокла насквозь. На обратном пути каждый огромный лист – а их там хватало – нарочно выгибался, чтобы обдать мне спину холодной водой, а со спины вода стекала под джинсы и попадала в кроссовки.
Я притащил эти не самые отсыревшие ветки в лагерь. Один уголек не дотянул до моего возвращения, но второй еще сопротивлялся. Я выбрал ветки потоньше и посуше, положил на живучий уголек крест-накрест и подул, осторожно-осторожно. Уголек вспыхнул, пожелтел, и несколько юрких искр перепрыгнули на ветки. По-моему, даже легкий дымок пошел.
