– Нет, – сказал он, – нет. Это закончилось.
Сюзанна заснула. Он прислушивался к ее дыханию. Равномерные вдохи, легкий стон и сопение при выдохе. Когда он осторожно высвободил руку из-под ее головы, она пробормотала что-то, чего он не разобрал, и прижалась к нему, и он тоже заснул.
13
Она разбудила его. Она уже приготовила завтрак, накрыла на террасе и ждала там, пока он в ванной рядом со своей комнатой чистил зубы, умывался и натягивал утренний халат, который она ему там положила. Он спустился, вышел на террасу, и яркий свет ослепил его. Вначале он видел Сюзанну лишь как темный абрис, потом – как смутное импрессионистское полотно и наконец увидел ее лицо и фигуру с той ясностью, которую любил. Она прислонилась к перилам и смотрела на него.
За завтраком она была ласкова и нежна, но от начатого им разговора о встрече в Берлине или где-либо еще, где бы они были одни и им было бы хорошо, она уклонилась.
– В чем дело, Сюзанна?
– Ни в чем. Когда мужа нет, мы здесь одни. И если бы ты здесь был, мне было бы хорошо.
– Я…
– Он возвращается сегодня вечером, но через две недели улетает в Гонконг. Тогда… – Она вскочила. – Мне к двенадцати нужно быть во Франкфурте. Ты успеешь собраться? И еще – окажешь мне одну любезность? – Она исчезла раньше, чем он успел что-то ответить.
Он принял душ, побрился, оделся. Потом в гостиной рядом с террасой ждал Сюзанну. Он не садился, подходил к скульптуре Джакометти, к картинам Нольде, не видя их, к старинным антикварным книгам в кожаных переплетах, не читая их названий, и не открывал крышку стейнвея
[12], чтобы притронуться к клавишам, хотя обычно всегда так делал.
– Да, – сказала Сюзанна, входя в гостиную; она была уже одета, причесана и что-то искала в косметичке, – сыграешь еще раз ту вещь, которую ты играл вчера перед докладом? И еще одну или две?
Филипп посмотрел на нее, не понимая смысла ни этого вопроса, ни поведения Сюзанны.
– Ты вчера был так погружен в свою игру, что не мог видеть, каким тихим и светлым был Эдуард, пока звучала пьеса. Но компакт-диски такого эффекта не дают – только живая музыка, причем обязательно фортепьянная и обязательно романтическая.
Маленькая просьба о маленьком одолжении; Сюзанна не поднимала головы и не смотрела на него.
В дверях, через которые вошла Сюзанна, сидел Эдуард на инвалидном кресле, подвезенном сиделкой; он сидел, наклонившись вперед, голова была опущена. Филипп перевел взгляд с него на Сюзанну и ждал, пока она не нашла в косметичке ключи от машины и не повернулась к нему; на лице ее были вызов, вопрос, отчаяние. Он сел к роялю и сыграл вчерашнюю песню, и еще одну, и еще. Затем встал, взял свою сумку и последовал за Сюзанной в гараж к машине.
На этот раз она ехала медленно, словно хотела дать ему время что-то сказать или спросить. Но он молчал, пока они не подъехали к вокзалу во Франкфурте. И тогда он сказал:
– Я так не могу.
– Ты так не можешь.
Она произнесла это деловито, но для него ее слова прозвучали разочарованно или даже презрительно. Он хотел объясниться, защититься, оправдаться. И услышал, что она всхлипывает.
– Мне так жаль, – всхлипывала она, – мне так жаль.
Он обнял ее – для того ли, чтобы попрощаться или чтобы сказать, что все-таки все еще будет хорошо, он не знал; она не сопротивлялась.
Так они и сидели, обнявшись, забывшись, пока не постучала в окно какая-то женщина, которой они загораживали выезд с парковки. Сюзанна выпрямилась, провела обеими ладонями по лицу и включила мотор. Филипп механически, словно в каком-то тумане, открыл дверцу, выбрался наружу, но потом снова наклонился к машине.
– Я хочу… – Он не мог найти слова, во всяком случае – не так быстро, не под включенный мотор, не под взглядом ожидающей женщины.
– Я знаю, – сказала Сюзанна.
Она протянула руку и погладила его по щеке. Потом захлопнула дверцу, и машина отъехала.
Амулет
1
Когда при свете уличного фонаря она открывала входную дверь, из темноты на свет вышла женщина и спросила:
– Извините, нельзя ли мне с вами поговорить?
Она не знала эту женщину. Был вечер, и она устала. Она целый день провела в клинике, которую несколько лет назад продала, но продолжала вести в ней старых пациентов. Случалось, и новые пациенты хотели лечиться у нее. Но чтобы они ждали ее у дома, такого еще не бывало.
– Завтра с десяти часов я снова буду в клинике.
– Это не связано… Это связано с вашим мужем.
– С моим мужем?
Она покачала головой. С мужем они развелись девятнадцать лет назад, с тех пор у нее время от времени случались встречи с мужчинами, и сейчас в ее жизни был мужчина, но даже в мыслях она никого не назвала бы своим мужем.
– В смысле, с Михаэлем, вашим разведенным мужем. Я должна…
– Я не желаю говорить о моем разведенном муже.
Она резко распахнула дверь, резко захлопнула ее за собой и прислонилась в прихожей к стене. Журналистка, собирающаяся писать о Михаэле? О нем без конца писали и вечно обращались к ней с вопросами о нем. Он занимал видное положение в местном совете, еще когда они были женаты, а после их развода стал бургомистром и пользовался популярностью. А только что, к всеобщему удивлению, отказался участвовать в новых выборах и ушел в отставку. Журналистам надо узнать подоплеку? Но она-то ничего не знает. Она не желала иметь с Михаэлем ничего общего и ничего общего с ним не имела. Они живут в большом городе, и у нее была возможность избегать встреч с ним. И она избегала о нем говорить. Нельзя сказать, что ей было чуждо искушение отозваться о нем плохо. Но она была слишком горда, чтобы поддаться этому искушению.
Ей до сих пор было больно. Ей было больно все эти годы; такая легкая, переносимая боль, непроходящая. Она могла при этом быть счастливой, она только не могла оставаться счастливой. Она уже не доверяла счастью: один раз доверилась – и была предана. Он бросил ее «по программе обмена» – она смеялась над этим клише с друзьями и подругами; она надеялась, что смех этот звучал пренебрежительно, не горько.
В дверь негромко постучали. Она не отреагировала, и тогда позвонили. Робко позвонили, звук едва послышался – и оборвался. Но для нее он был даже слишком громким, и, когда позвонили снова, она распахнула дверь и закричала на женщину:
– Оставьте меня в покое!
Женщина стояла, опустив плечи и понурив голову. Когда она подняла ее, стало видно залитое слезами лицо. Слезы изменили его, оно стало детским.
– Милена?
Женщина кивнула:
