Она не стала ему звонить, она послала ему эсэмэску. Звонить ему – словно это она чего-то от него хочет, а не он от нее; слышать его голос, чувствовать его состояние и рефлекторно подстраиваться – словно это не он должен подстраиваться под ее состояние; она может позвонить не вовремя, когда как раз пришли врачи или когда Милена его моет или когда укладывает, – и услышать, что ей следует перезвонить попозже, – нет, такое себе устроить Сабина не хотела. Текст был кратким: «В этот понедельник в 16 часов на скамейке ботанического сада возле японских вишен?» Коротким был и ответ: «Я рад».
Она постаралась подготовиться к встрече. «Можешь ты меня простить?» Что она ответит? Она может? Не ради Михаэля, ради нее самой, как говорила подруга? Сабина понимала, что должна быть к этому готова, и она хотела быть к этому готовой, но готовность не появлялась. В сердце не появлялась. Умом-то она соглашалась с подругой: давно пора было перевернуть страницу с Михаэлем, это был последний шанс открыться для счастья – может быть, для счастья с Фолькером, и на отношениях с детьми это бы хорошо сказалось. И что нужно, чтобы простить Михаэля, кроме ее понимания, почему он сделал тогда то, что сделал? А она понимала, она знала его: он не порочный, он просто слабый, неспособный искать в отношениях чего-то большего, чем удобная дружелюбная размеренность. И если бы он не ушел, то рано или поздно пришлось бы уйти ей. Этой выхолощенной рутины она бы долго не выдержала.
Так могла она его простить? Без него – нет. Вот если они наконец смогут поговорить обо всем, о том, чтό в их браке было не так, и о том, какую обиду и какую боль он причинил ей при разводе, и о той пассивной агрессивности, с которой он избегал ее и уклонялся, когда наконец понял, чтό он сделал, и если он искренне и смиренно попросит ее о прощении – вот тогда она сможет его простить.
6
В понедельник выдался теплый, солнечный день, и путь через ботанический сад к японским вишням доставлял Сабине удовольствие. Цвели розы «форсайт», почки на ветках кустов и деревьев полопались и уже выпускали молодые зеленые листочки, перекликались птицы, а садовники и садовницы ботанического сада копали, рыхлили и сажали. Скоро природа предстанет уже во всей своей красе.
Сабина увидела Михаэля издалека. Он сидел выпрямившись, между колен трость, руки – на рукоятке; услышав ее шаги, он повернул к ней голову и поднялся. Она видела, что это потребовало от него усилий и что те несколько шагов, которые он сделал ей навстречу, дались ему не без труда. Но держался он прямо, и в своем бежевом костюме-тройке с голубой рубашкой и красно-синей бабочкой и в плетеных кожаных туфлях он выглядел хорошо. Он склонил голову, вернулся вместе с ней к скамье и сел, только когда она уже сидела.
– Спасибо, что пришла.
Она пожала плечами:
– Ты скоро умрешь. – Она подняла тон в конце фразы, чтобы сказанное не звучало как констатация, а могло быть понято и как вопрос.
Он тихо засмеялся:
– Твоя прямота меня всегда восхищала – и пугала. А я люблю приукрасить мир. Но ты права: я скоро умру, и тут ничего не приукрасишь. – (Садовница, проходившая мимо с тачкой, поздоровалась с ними, они ответили.) – Я мог бы тебе написать. Но мама захотела, чтобы я тебе передал. Ей это было важно, она не хотела, чтобы я это посылал или чтобы ребенок тебе принес, я должен передать сам. Она тебя очень любила. Она понимала, что после нашего развода ты уже не хочешь иметь дело с моими родителями, братьями, сестрами. Но ей это было больно. Она в свое время хотела изучать медицину, но не сложилось. В тебе она видела осуществление своей мечты, и твои заботы о доме, о детях, о клинике волновали ее почти как свои. То, что я тебя оставил, она мне на самом деле так и не простила, хотя мне с Миленой вежливо улыбалась и детей наших любила.
Он вынул что-то из внутреннего кармана пиджака, взял руку Сабины и вложил ей в ладонь золотую цепочку, на которой висел амулет из черного обсидиана в золотой оправе с золотой чеканкой; мать Михаэля никогда его не снимала.
Сабина не хотела плакать. Не перед Михаэлем, который слишком часто вынужден был видеть ее плачущей и слишком часто презирал ее за эти слезы. Но, подавляя слезы, она не могла и говорить. Она взяла амулет в обе руки и открыла его; слева, на внутренней стороне крышечки, она увидела маленькую фотографию матери Михаэля, а справа – фотографию их с Михаэлем детей в возрасте четырех и пяти лет.
Мать Михаэля выглядела старше ее образа, оставшегося в памяти Сабины. Седые волосы, морщины на щеках, а в глазах – внимательность и сосредоточенность, но и страх. Внимательность и сосредоточенность Сабина хорошо помнила – вот страха тогда не было. Мать Михаэля всегда была к ней расположена, ласково расспрашивала, как молодая женщина справляется со своими многочисленными обязанностями, была полна участия и готовности помочь. Она любила Сабину, но ведь и Сабина тоже любила ее – и просто вычеркнула из своей жизни. Она помнила ее звонки и письма, в которых мать Михаэля предлагала вместе поужинать, или пообедать, или просто посидеть за чашечкой кофе. По телефону Сабина отвечала отказом, а на письма не отвечала вообще.
– У матери в амулете была фотография отца и наши, детские. Я подумал, что тебе лучше эти – ее и детей. Видишь ее глаза?
У матери с возрастом развилась депрессия, а с ней – боязнь окружающего мира; больше всего – внешнего, но и в квартире она могла испугаться грузной фигуры отца, или большого шкафа, или занавески, подброшенной ветром. И при этом ей до самого конца было интересно, что происходит там, в мире, а больше всего – что делают ее внуки и внучки.
Сабина хотела спросить, когда она умерла, но не спросила. К чему? Сидела молча, потом сжала амулет в руке и прижала к сердцу:
– Спасибо.
Садовница, возвращаясь с пустой тачкой, улыбнулась, и Сабина улыбнулась в ответ, а Михаэль приподнял руку.
Помолчав, Михаэль спросил:
– Ты оставила клинику?
– Да. Но я продолжаю помогать и часто бываю там.
Он кивнул:
– Я не скучаю по службе. Но не хватает причастности, включенности, какого-то участия в деле. – Он засмеялся. – Если бы у нас было семейное предприятие, какой-нибудь супермаркет, и Томас перенял руководство, я бы укладывал клиентам вещи в пакеты и был бы удовлетворен.
– Ты смерти боишься?
Он покачал головой:
– Я не напуган, как мать. Но мне все грустнее, и хорошо, что смерть положит этому конец. – Он повернулся к ней и посмотрел на нее. – Я сожалею, Сабина. Я сожалею о том, что случилось, о том, что сделал, и о том, чего не сделал. Но еще больше – мне грустно. Моя грусть ложится на все, я устаю от нее, она как черная вода, черное озеро, в котором я тону, непрерывно тону.
Сабина не знала, что ей сказать, что сделать. Сказать, что понимает его? Она его не понимала. Обнять его? Она положила ладонь на его руку:
– Давай я отвезу тебя домой?
7
Она взяла его под руку, и чем дольше они шли, тем плотнее ставил Михаэль свою трость и тем тяжелее опирался на руку Сабины. Ей было жаль его.
