И я путешествую. Как можно дальше, как можно быстрее, и я не ищу легких путей. Я читаю, пишу, и я люблю большие города. Одиночество в толпе, где ты часть целого и сама по себе, где хорошо видна разница между тем, что меня окружает, и тем, что я есть.
Приятно знать, что и ты любишь читать. В следующий раз попробуй написать мне из библиотеки – я столько всего хочу тебе посоветовать.
Всего наилучшего,
Блу.
PS. Ох уж эти Сократы! Интересно, могли ли мы знать одних и тех же.
PPS. Я вязала твое имя по вечерам, но такое приветствие показалось мне более уместным: я научилась не бояться того, что мне не по нутру.
PPPS. Разумеется, мы все равно победим.
Ночью Блу стоит на вершине.
Дует ветер. Холодно, но только не ей. Острые камни не причиняют боли ее ногам. Ее работа – сторожить растущее существо, не одно тысячелетие ждавшее своего часа: семя, зарытое в тлеющие угли сердца этой планеты, уже испещрило ее сланцевую поверхность подобиями вьюнков, окропило древесным соком и кровью. Почти на поверхности, уже наготове.
Скоро оно прорастет.
Блу подкармливала его время от времени, по мере необходимости. Она всегда знала его предназначение: это был лев в засаде, капкан размером с целую планету, который вот-вот защелкнется, – семена посеяли задолго до введения запрета на вмешательство в низовья косы. Блу должна проследить, чтобы оно проклюнулось и исполнило свою задачу, после чего уничтожить его корневую систему, не оставляя следов, которые мог бы найти и использовать в своих целях противник. C долготерпением, присущим всему зеленому, Сад научилась выпалывать вражеских агентов из временного континуума, выпуская божьих коровок против их тли, стрекоз против личинок комаров.
Блу все еще думает о личинках, когда замечает Рэд.
Время останавливается.
Блу путешествует между прядями налегке, не имея при себе ничего, кроме знаний, цели, стратегии и писем Рэд. Воспоминания сцеживают и переливают в Сад, от одной жизни к другой, чтобы память всегда росла в глубину, в ширину и пускала новые корни, обогащаясь полезными навыками, но письма Рэд Блу хранит в собственном теле, пряча их под языком, как монетки, в отпечатках на кончиках пальцев, между линиями на ладонях. Она касается их зубами, прежде чем поцеловать свою жертву, перечитывает их, когда крепче сжимает руль мотоцикла, крошит ими солдатские зубы в пьяных драках и казарменных играх. Она думает, часто даже безотчетно, о том, как назовет Рэд в своем следующем письме, и прячет варианты в не вызывающих подозрений пейзажах снов, под листьями молочая, в шелухе сброшенного кокона и на кончике крыла. Маковый цвет. Красная пиранга. Парфянская нить. Моя Алая, Алая Роза.
Она смотрит на Рэд, тринадцатилетнюю, одинокую, уязвимую, такую невыносимо хрупкую и крохотную, и письмо подступает ей к горлу, как желчь.
«Я хотела, чтобы меня видели».
Она видит ее и разбивается, как волна.
Она не прогоняет вероятные сценарии. Не думает, специально ли Сад направила ее сюда, знает ли Сад, хочет ли Сад, чтобы Рэд умерла у нее на глазах? Она не думает ни о чем, когда корни судорожно сокращаются и планета распускается, порождая рот, лицо, туловище. Что-то необъятное расправляет плечи – беззвучно, как сова, пролетающая в кромешной темноте; что-то голодное, с глазами и клыками, вскормленное в многолетнем немом ожидании, чует запах определенного комплекта наноскопических имплантатов и проклевывается, готовое поглотить единственный ярко-красный элемент своей среды. Существо действительно немного похоже на льва – с гривой бледно-голубых жгутиков, пастью, достойной кинематографического рыка, хотя из нее никогда не вырвется ни звука, – если не считать его размеров, количества ног, крыльев.
Оно выходит на холодную, колючую землю. Втягивает носом воздух, склоняет голову в направлении Рэд.
Блу разрывает ему горло.
У нее очень острые зубы. Они растут в четыре ряда. Ее глаза, смотрящие в разные стороны, прекрасно видят в темноте. Беспощадные острия на подушечках всех шести ее лап растерзывают безмолвное существо на горячее, пульсирующее мясо. Оно успевает вонзить в нее свои – пригодится для легенды, которую придется сочинить, подумает она позже, когда снова обретет способность мыслить, когда снова сможет руководствоваться чет-то, помимо неприкрытого, всепоглощающего инстинкта, – и Блу в волчьем обличье истекает кровью, но не издает ни звука, чтобы ничем не отвлечь Рэд от отсутствующего откровения, от опустошения, которое расчистило место для нового, от момента, когда она стала принадлежать Блу.
Она съедает тушу целиком, не оставляя ничего, кроме зубов и мешочка с ядом. Тот она осторожно вскрывает на камнях и сцеживает несколько капель в лунку, из которой выросла тварь. Корни впитают яд, засохнут и умрут; ее легенда будет состоять в том, что существо прогнило и набросилось на нее вместо своей законной жертвы. Не иначе, вражеская диверсия: кто-то обнаружил корневую систему и внес в нее изменения в верховьях косы.
Понятная, но досадная ошибка, которая привела к ранению, не позволившему Блу внести свои собственные корректировки, – и это не говоря уже о соглашениях, запрещающих прямые конфронтации между агентами на неустойчивых нижних прядях, которые могут иметь катастрофические последствия для уровней внешнего Хаоса.
Слова падают на нужные места, как капли дождя. Блу облизывает окровавленную морду, лапы, порванное плечо. Осталось сделать еще одну вещь.
Медленно, стараясь не выпячивать рану, она проходит мимо Рэд – так, чтобы та могла ее видеть. Конечно, она держится на расстоянии, и где-то на задворках затуманенного сознания вертится слово «прошмыгнул». Она уверена, что не выглядит раненой.
Она смотрит на Рэд и видит слезы на ее лице.
Она подавляет рефлекторное желание убежать – или побежать навстречу. Она несет свой голод, как розу ветров (звезды… они ведь тоже восходят… как небесные розы?), движется строго на юг, удаляясь от севера, куда указывает стрелка. Как только Блу скрывается из виду, она забивается в неглубокую пещеру и, дрожа, падает навзничь, принимает человеческий облик, ощупывает свои ноги, кожу, рану, зияющую еще более жуткой дырой, уже, вероятно, зараженную и требующую лечения. Она припадает спиной к стене из волнистого камня, закрывает глаза, упирается ладонями в землю.
Одна ее ладонь ложится на письмо.
Миссис Ливитт могла бы гордиться таким письмом: на прелестной голубой бумаге с узором из цветков лаванды и лепестков чертополоха, в голубом конверте, запечатанном каплей красного воска. Ни вензеля, ни штампа – только красный цвет, красный, как кровь, сочащаяся из ее плеча.
Она не сводит с письма глаз. А потом смеется, глухо и рвано, плачет навзрыд и прижимает письмо к сердцу и не вскрывает его еще долгое время.
В конце концов она распечатывает конверт. Читает. Ее начинает лихорадить, капельки пота выступают на лбу, но она читает письмо, а потом перечитывает, а потом перечитывает еще и еще раз.
