В Аль-Андалусе девятого века она в нужное время подает нужный чай. В алмазном Зандже – душит мужчину шелковым шнурком. Она заселяет бассейн Амазонки Девятой Пряди безвредными вариациями европейских супербактерий за десять веков до первого контакта, и когда конкистадоры высаживаются на берег, они видят миллионное местное население и крепкие, процветающие сообщества, которые не вымрут от простого взаимодействия с заокеанским миром. Рэд убивает снова и снова, зачастую во имя спасения, но не всегда.
И она постоянно оглядывается через плечо.
За ней следует тень. У нее нет доказательств, но она знает это, как кости знают вес, под которым они сломаются.
Комендант явно что-то подозревает. Спад продуктивности мог бы намекать на преступный сговор. Поэтому Рэд всю себя отдает работе: берется за такие рискованные миссии, на которые комендант никогда бы ее не отправила, и добивается успеха, зрелищного и беспощадного. Снова и снова она побеждает, но остается опустошенной.
Она снует вверх и вниз по косе времени; заплетает и расплетает волосы истории.
Рэд спит редко, но когда все-таки засыпает, она лежит неподвижно, закрыв глаза в темноте, и разрешает себе видеть лазурит, пробовать на язык лепестки ириса и лед, слышать верещание голубой сойки. Она собирает синеву и хранит ее.
Когда она уверена, что за ней никто не наблюдает, она перечитывает письма, которые вобрала в себя.
Вся эта беготня, эти убийства лишь помогают скоротать время. Она все ждет. Ждет плахи: она загнала себя в западню, и та, кого она ждет, выдала коменданту оставленное ею письмо, и теперь комендант просто морочит Рэд голову, используя ее рабочий потенциал, пока Оракул Хаоса не покажет, что в разобранном виде она представляет чуть большую ценность.
«Моя дорогая Кошениль…»
Или же: Блу (она позволяет себе подумать ее имя раз в две луны) прочла ее письмо и ужаснулась. Рэд написала слишком много и слишком рано. Внутри ее ручки билось сердце, а кончик стержня был открытой артериальной раной. Она перепачкала страницу собой. Иногда она забывает, что написала, и помнит только то, что писала правду, а написанное причиняло боль. Но крылья бабочки ломаются от прикосновений. Рэд знает свои слабости не хуже и не лучше других. Она давит слишком сильно, ломает то, что хочет обнять, рвет то, чего хочет коснуться зубами.
Ей снится бабочка морфо, раскинувшая крылья, большие, как мир.
Она душит, крутит романы, строит. Работает.
Она наблюдает за птицами.
Их так чертовски много. Раньше она никогда не обращала на птиц внимания; вся информация о них (чья это трель, кто самец, кто самка, как называется утка с изумрудным оперением на голове) хранится в базе данных, но когда бы все это могло ей понадобиться? Она планировала когда-нибудь ознакомиться с темой; она планирует когда-нибудь ознакомиться со всем.
А теперь она узнает их имена из книг. Некоторые выуживает из общей базы данных в целях экономии времени и потому, что книги тяжелые, но не сохраняет знания в облаке. Она повторяет имена про себя, вырезает иллюстрации под своими веками.
Она сжигает трех астронавтов в кабине ракеты на стартовой площадке. Всякое благое дело требует жертв. Зловонный запах обугленного мяса и жженой резины оседает у нее в легких, и она сбегает вверх по времени, чтобы никто не видел, как она плачет. Обессиленно падает на берегу реки Огайо, сгибается пополам, блюет в кусты, отползает в сторону и выплакивает из себя резину и крики. Она раздевается. Заходит в воду, пока та не накрывает ее с головой. На севере брезжит стая канадских казарок: своими скрипучими крыльями птицы окрашивают небо в черно-зеленый цвет.
Она останавливает воздух, пузырями вырывающийся из ее рта.
Казарки садятся на реку. Мутят лапами воду. Они отдыхают полчаса, после чего разлетаются, шумно хлопая пернатыми крыльями.
Она выходит на сушу.
Одна казарка дожидается ее на берегу.
Рэд опускается на колени.
Казарка кладет голову ей на плечо.
Затем улетает, оставив ей два пера.
Рэд долго прижимает их к груди, прежде чем прочитать.
Позже южнее казарку поймает виргинский филин, и ищейка, проливая слезы, съест ее сердце.
Когда Рэд выходит к опушке, она находит там только следы и лишенную сердца казарку.
Моя дорогая Мискоуаанже
[12],
Я пишу тебе в темный час перед рассветом, от руки, медленно водя мелом по грифельной доске, – позже я переведу эти слова в перья. Есть здесь один холм, откуда я люблю смотреть на закат над рекой Оттавой; каждый вечер я вижу красное небо, кровоточащее над голубой водой, и думаю о нас. Ты когда-нибудь видела такие закаты? Цвета не смешиваются: чем краснее небо, тем синее вода по мере того, как мы отклоняемся от солнца.
Сейчас я занята на излюбленной пряди Сада – одной из тех, где этот континент не был критически перенасыщен поселенцами, чья философия и способы производства оказались столь неблагоприятны для нашей Смены, – с исследовательской миссией: подтягиваю и подпитываю волокна для более легкого переплетения с другими прядями. Это, конечно, чистой воды эквилибристика – отдать и не потерять, поддержать и не ослабеть. Все взаимосвязано.
Думаю, меня направили сюда выздоравливать. Сад не всегда объясняет свои решения, но знает, что я неравнодушна к колибри и перелетным гусям. Я этому рада. Приятно писать и никуда не спешить. Надеюсь, пока я здесь, мои письма станут более развернутыми, тем более что тебя они будут ловить на бегу, а сама я еще нескоро снова пройдусь по косе.
Я замужем и скоро отправлюсь будить своего мужа завтраком и чаем из шиповника, после чего провожу его на тренировку. Он хороший человек, спортсмен и волонтер. Дни становятся холоднее, а еще столько продуктов и поздравлений нужно разослать и раздать, пока не начался сезон сказок у камина и не запер нас в четырех стенах.
Это такая роскошь – сосредотачиваться на мелочах, делиться ими с тобой. Ах, Рэд, я так хочу что-нибудь тебе подарить.
Ты когда-нибудь пробовала шиповник в чае или варенье? Его терпкая кислеца очищает зубы, освежает и пахнет добрым утром. Шиповник, растертый с мятой, заставляет меня целыми днями ходить, сцепив пальцы в замок, чтобы сохранить в памяти эти ароматы. И еще – сумах. Я думаю, тебе бы понравился сумах.
Ловлю себя на том, что перечисляю красные вещи, которые не отличаются сладостью.
Твое письмо – последнее письмо. Поверь мне на слово: я не оставлю его там, где его найдут и прочитают твои товарищи. Оно мое. А я дорожу тем, что принадлежит мне.
Принадлежит мне, если подумать, совсем немногое. В Саду мы принадлежим друг другу в том особом смысле, который обесценивает слово. Мы почкуемся и набухаем, зреем и цветем вместе; Сад полнится нами; Сад разливается в нас. Но Сад не любит слов. Слова – абстракция, оторванная от растительности; слова – орнаменты, такие же, как заборы и траншеи. Слова причиняют боль. Я могу спрятаться среди слов, если раскидаю их по своему телу; читать твои письма – это как собирать цветы изнутри себя, срывать один цветок здесь, лист папоротника там, перебирать их и составлять в букет, который будет красиво смотреться в залитой солнцем комнате.
