И Рэд пытается дать им время.
Ее имплантаты, отводящие тепло, светятся алым. Жгут ее плоть. Она выделяет много пота. Рычит. Сверкает глазами. Выжимает себя до капли. Спасение острова – работа не для одной женщины, и она прилагает столько усилий, сколько ни одна женщина не в состоянии.
Она катит гигантские валуны, чтобы остановить потоки подступающей лавы. Руками роет русла искусственных рек. С помощью имеющихся в ее распоряжении орудий ломает камни и формирует из обломков другие, в других местах. Вулкан дрожит и раскалывается, выплевывая в воздух булыжники. Из его вершины вырастает каменная сосна из сажи. Она бежит в гору, превращаясь в смазанное пятно тела и света.
Лава мерцает, пузырится, расплескивается. Часть приземляется рядом с ней. Она отходит в сторону.
В пепельно-зеленом море отражается непроглядная муть неба. Разлетаются последние бакланы, черные на фоне черноты. Рэд ищет знак. Она упускает что-то, но не знает, что именно. Некоторое время она размышляет о небесах и океанах, думает.
Она смотрит в сторону, когда ей в лицо прилетает сгусток лавы. Не глядя, она ловит его в ладонь. Ее кожа должна была бы обуглиться, будь она той кожей, которая обтягивает скелеты паникующих на земле атлантов. Но это не та кожа, и она не обугливается.
Слишком засмотрелась. Она поворачивается обратно к кальдере, к кипящей лаве.
И замирает.
Разливающуюся красноту испещряют черно-золотые прожилки. Так выглядят поверхности некоторых солнц, на которые она заглядывает во время увольнения на берег. Не это приковывает ее внимание.
Переливающиеся цвета образуют слова, написанные уже знакомым почерком. Слова задерживаются на считаные мгновения и сменяют друг друга по мере течения лавы.
Она читает. Шевелит губами, беззвучно вторя каждому слогу. Она сохраняет слова под огнеупорными щитами в памяти старого типа. В ее глаза встроены камеры, но сейчас она их не использует. Записывающий механизм зафиксирован на волокнах в ее черепе, которые можно принять за зрительный нерв; она отключает его – Агентство не знает, что она это умеет. Лава переливается через край. Она хотела сломать высокий мыс, на котором стоит, чтобы соорудить из него что-то вроде желоба, по которому расплавленная порода выплеснулась бы в заранее отведенный канал. Но она лишь стоит и смотрит.
Внизу полыхает деревня. Без фундаментального сдвига на пике ее дамбы и редуты на склонах работают не так хорошо, но по крайней мере у математички еще есть время, чтобы захватить свои восковые таблички. Лодки отчаливают. Они уплывут достаточно далеко, чтобы пережить волну, вызванную землетрясениям, когда их дома упадут в море.
Это не полный провал. Рэд качает головой и уходит, надеясь, что это последний раз, когда ее командируют на спасение Атлантиды. Она помнит все.
Вулкан затихает. Со временем ветры разгоняют облака, расчищая синеву неба.
Ищейка карабкается вверх по гладкому голому склону. Рядом с остывающей лавой собираются тонкие, блестящие нити вулканического стекла. В другое время и в другом месте их назовут Волосами Пеле. Ищейка набирает их в руки, как цветы, что-то напевая.
Мой осторожный кардинал,
Позволь мне открыть тебе секрет: я ненавижу Атлантиду. Все до единой Атлантиды на всех без исключения прядях. Это прогнившая нить. Все, чему тебя должны были учить о Саде и о моей Смене, вероятно, приводит тебя к заключению, что мы дорожим этим местом как оплотом добродетели, чистым платоническим идеалом образцовой цивилизации: о, сколько юношей с горящими глазами вложили свои пылкие души в воображаемые там жизни? Магия! Беззаветная мудрость! Единороги! Боги, как они есть, сошедшие с небес! Для поддержания этих представлений мы работаем гораздо изощреннее, чем может показаться на первый взгляд, учитывая издательские грешки дюжины двадцатых веков. Это насколько же мощным должно было быть духовенство Атлантиды, чтобы хватило на такое количество молодых людей, проникновенно рассказывающих о своих прошлых жизнях, проведенных в ее храмах!
Но до чего все-таки тоскливое место. Застойное, как болото, болезненное, как нарыв. Удачный эксперимент с омерзительными результатами. Вулкан был лучшим, что могло с ним произойти: Атлантида стала легендой, вероятностью, тайной, а это куда более продуктивный двигатель, чем все, что удалось изобрести атлантам за несколько тысяч лет.
Вот чем мы дорожим. Вулканы и волны – всегда наших рук дело.
Спасибо за твой рассказ о еде. После долгих недель на корабельных сухарях он был как нельзя кстати. Не могу не отметить, как отметила бы и миссис Ливитт, что письма принято запечатывать так, чтобы их можно было вскрыть, не сломав печати, но я оценила твою изобретательность больше, чем могу выразить словами.
Что я могу выразить словами: на льду было очень холодно, а твое письмо согрело меня.
Твои рассуждения об идеографических подписях и оперативной безопасности напомнили мне о работе, которую я провела среди садовников Бесс из Хардвика на нескольких прядях. Там я имела удовольствие наблюдать за перепиской между ними и их госпожой. До чего же многослойной и хитросплетенной может быть простая речь, а уж сколько тайн скрывается под стягом Искренности (слово, чаще всего изобретаемое в шестнадцатых веках). Конечно, даже эта идеографическая подпись легко может оказаться ложью: поддельные марки, конверты, спрятанные под отдельной обложкой, воск или шелковая нить не того цвета. Сколько сказано было слов с двойным дном, пока Мария, королева Шотландии, находилась под ее крышей! Поверь мне на слово: криптография меркнет в сравнении; представь себе шифр, состоящий из взаимозамкнутых настроений, меняющихся в ответ на внешние раздражители.
К тому же тогда английскому языку еще не была присуща стандартизированная грамматика. Подделывать чей-либо почерк было напрасной тратой усилий, если не принять во внимание чужие орфографические идиосинкразии. Забавно, что именно это сослужит дурную службу копиистам последующих веков. Чаттертону
[9], этому «чудо-отроку», и ему подобным.
Как многое в эпистолярном жанре мы трактуем буквально, не так ли? Даже не считая разбитых печатей. Письма как путешествия во времени – письма, путешествующие во времени. Скрытые смыслы.
Интересно, понимаешь ли ты, о чем я сейчас говорю?
В твоем рассказе о еде – таком сладком, таком пикантном – ни словом не упомянуто о чувстве голода. Ты пишешь об отсутствии потребности, да – никакого льва, дышащего тебе в шею, никакого «животного отчаяния, вызванного тягой к продолжению рода», – это, безусловно, приводит к получению удовольствия. Но голод многогранен в своих преимуществах; не стоит воспринимать его в одном только лимбическим смысле как биологию. Голод, Рэд, – утолить его или разжечь, как печку, испытывать голод, вести по нему языком, как по зубам, – знакомо ли тебе, конкретно тебе, это чувство? Испытывала ли ты когда-нибудь голод, который лишь обострялся от пищи, которую ты ему скармливала, затачивался до такого состояния, что как будто распарывал тебя надвое и извлекал что-то новое наружу?
