Но мне очень нравилось преподавать – особенно в классе, где большинство студентов вынуждены самостоятельно зарабатывать на жизнь и ценят занятия, ведь за них приходится платить из собственных сбережений. Учить таких людей очень лестно: класс буквально жаждет впитать всё, что ты им дашь, и это заставляет воображать, будто ты в состоянии дать им потребное.
Мне предоставили возможность строить курс относительно свободно и учить согласно моим представлениям. Я считал, что если люди собираются писать, у них прежде всего должно быть что сказать, и если берешься преподавать английское сочинение, то тем самым обязуешься показать студентам, как увлечься предметом настолько, чтобы начать писать о нем. Но научиться сочинять невозможно, если не будешь еще и читать. Поэтому курс композиции, если он не сопровождается параллельным преподаванием литературы, должен уделять какое-то время тому, как именно следует читать, или, по крайней мере, как начать интересоваться книгой.
Поэтому по большей части я подбрасывал ученикам вопросы о том, что важно, а что неважно в жизни и в литературе, и позволял им спорить об этом. Прения шли успешнее, когда в них обсуждались любимые студенческие идеи, изложенные на бумаге. Вскоре выяснилось, что хотя идеи были не у всех, но определенно все жаждали иметь идеи и убеждения, – от молодого человека, который написал сочинение о том, как счастлив был летом, когда получил работу расписать церковь, – до тихой католической домохозяйки, сидевшей в среднем ряду. Она глядела на меня с ободряющей улыбкой и дружественным и заговорщицким видом, когда обсуждение подбиралось к религиозным темам. В целом это был очень живой класс.
Но все это продолжалось только один семестр. Когда же пришел январь, в деканате сказали, что намерены предложить мне вести до весенней сессии традиционный курс грамматики без каких-либо сокращений.
В грамматике я абсолютно не разбирался, и только неукоснительная бдительность позволяла обходить острые углы в композиционном классе. Помимо того, поскольку летом я собирался поступить в монастырь, то уверил себя, что мне просто необходимы последние каникулы, и уже листал книги о Мексике и Кубе, пытаясь решить, где бы потратить деньги, которые мне уже никогда не понадобятся, чтобы прокормить себя в этом мире.
Я сообщил кафедральному начальству, что не могу этой весной преподавать грамматику, поскольку хочу подготовиться к жизни в монастыре. Они поинтересовались, что подвигло меня на такой шаг, печально покачали головами, но не пытались отговорить, даже сказали, что я могу вернуться, если мои намерения изменятся, – и это звучало так, как если бы они сказали: «Мы возьмем вас обратно, когда вы разочаруетесь и избавитесь от этих странных фантазий, это ведь безнадежное дело».
Поскольку деньги по моему «Вспомогательному гранту» продолжали поступать, я записался на два весенних курса. Один из них – семинар по св. Фоме Дэна Уолша, который в конце концов свелся к тому, что мы вдвоем с Дэном сидели и читали De Ente et Essentia
[384] в его комнате в доме, который держала пожилая леди, добившаяся преуспеяния, привечая под своей крышей «Гигантов Нью-Йорка»
[385] во время бейсбольного сезона.
Пока я гадал, могу ли позволить себе отправиться в Мексику, или только на Кубу, подоспел Великий пост, и я решил отложить поездку до его окончания. А потом, однажды, когда я сидел в библиотеке, внезапно начались боли в животе, я почувствовал себя больным и слабым. Я отложил книги и отправился к доктору, который уложил меня на стол, потыкал в живот, и без колебаний сказал:
– Да, так и есть.
– Аппендицит?
– Да. Лучше бы его вырезать.
– Прямо сейчас?
– Что ж, можно и сейчас. Что толку ждать? Только неприятности нажить.
И он позвонил в больницу.
Я спустился по каменным ступеням докторского дома, думая о том, как в больнице будет хорошо, за мной будут ухаживать монашки, но, с другой стороны, фантазия уже рисовала мне картины несчастных случаев со смертельным исходом, случайное движение ножа, которое сведет меня в могилу-… Я вознес множество молитв Лурдской Божией Матери и пошел домой на Перри-стрит, чтобы взять зубную щетку и книжку Дантова «Рая».
Наконец я снова вышел из дома и отправился в больницу. В метро на Четырнадцатой авеню я увидел пьяного. Пьян он был в стельку. Лежал в прострации посередине между турникетами, у всех на пути. Несколько раз его пинали, советуя убираться, но он был не в состоянии подняться на ноги.
Про себя я подумал: «Если я попробую поднять и оттащить его, то мой аппендикс лопнет, и я лягу тут же у турникетов рядом с ним». С возбуждением, подогреваемым теплым чувством удовлетворения и гордости собой, я взял пьяного за плечи, с трудом оттащил в сторону от турникетов и прислонил к стенке. Он слабо ворчал, протестуя.
Затем, мысленно поздравив себя и похвалив за явленные милость и любовь к пьяным, я прошел через турникет и стал спускаться к поезду, идущему в сторону больницы на Вашингтон-Хайтс. На нижней ступеньке я оглянулся и увидел, как пьяный медленно и трудно пополз назад к турникетам, где снова рухнул, распростершись поперек прохода и перегородив его совершенно так же, как прежде.
Стемнело, когда я вышел на нужной станции и начал взбираться по двум десяткам монументальных ступеней к вершине скалистого холма, на котором располагалась больница Cв. Елизаветы. Поблескивали обледенелые ветки деревьев, сверкающие сосульки время от времени срывались и падали с характерным звоном. Я поднялся по больничным ступеням, вошел в чистый светлый вестибюль и увидел распятие, францисканскую монахиню, одетую во все белое, и статую Святого Сердца Христова.
Когда я очнулся от эфира, мне было очень плохо. Мне не разрешали пить, но я тайком глотнул воды, и словно сотня клинков вонзилась в тело. Тогда монахиня, заступившая на ночное дежурство, принесла стакан какого-то напитка, который напоминал по вкусу анисовую воду и ей же оказался. Это меня несколько подкрепило. Постепенно я снова начал есть, стал садиться в постели и читать Данте. Последующие десять дней были настоящим раем.
Каждый день рано утром я чистил зубы, монахиня заправляла мою постель, и я лежал в счастливом ожидании звуков маленького колокольчика из коридора: Причастие. Я мог считать двери, в которые заходил священник, по тому, как он останавливался у разных палат и комнат. Затем он входил, монахини у двери преклоняли колена, и он приближался с дароносицей к моей кровати.
Corpus Domini Nostri Jesu Christi custodiat animam tuam in vitam aeternam
[386].
И он уходил. Звук колокольчика удалялся и затихал в конце коридора. Руки мои спокойно сложены под простыней, в пальцах – бусины розария. Его мне подарил Джон-Пол на Рождество: он не разбирался в четках и позволил себя одурачить в каком-то благочестивом магазине: купил розарий, который смотрелся красиво, но рассыпался в ближайшие шесть месяцев. Видимо подразумевалось, что на него нужно смотреть, а не пользоваться им. Но любовь, которую он для меня означал, была столь же сильна, сколь слабы были сами четки, поэтому, пока бусины держались, я предпочитал пользоваться скорее ими, чем теми крепкими, дешевыми черными деревянными четками, сработанными для рабочих и пожилых ирландских прачек, которые я купил за двадцать пять центов в подвальчике Корпус Кристи, когда проходил катехизацию.
