Наконец мой автобус, урча, выкатился на сухую равнину, впереди синей стеной стали горы: это Орьенте
[399], конечная цель моего паломничества.
Когда мы перевалили через водораздел и зелеными долинами стали спускаться к Карибскому морю, я увидел желтую базилику Пресвятой Богородицы в Кобре, возвышающуюся над оловянными крышами шахтерского поселка на фоне скал и отвесных опутанных джунглями склонов на дне зеленой чаши долины.
«Вот и ты, Каридад дель Кобре! К Тебе-то я и пришел, ты умолишь Христа сделать меня Его священником, а я, Госпожа моя, отдам тебе свое сердце. И если ты добудешь для меня это священство, я помяну тебя на своей первой мессе, и вся она будет посвящена Тебе, Твоими руками будет предложена в благодарность Святой Троице, Которая по Твоей любви послала мне эту великую благодать».
Автобус рванул вниз по склону к Сантьяго. Горный инженер, севший в автобус на вершине водораздела, все время, пока мы спускались, болтал по-английски. Он освоил язык в Нью-Йорке, и рассказывал мне о взятках, на которых разбогатели политики Кубы и Орьенте.
В Сантьяго я поужинал на террасе большого отеля рядом с собором. Напротив, через площадь, высился остов пятиэтажного здания, которое выглядело так, словно его выпотрошило бомбой, на самом деле его относительно недавно разрушило землетрясение. Но плакаты, облепившие ограждение, успели основательно поистрепаться, и я подумал, не пришла ли пора случиться следующему толчку. Я поднял глаза и посмотрел на башни собора, готовые качнуться и с грохотом рухнуть мне на голову.
Автобус, который на следующее утро вез меня в Кобре, был самым опасным среди всех этих жутких колымаг, что составляют кошмар Кубы. Казалось, бо́льшую часть пути он проделал на двух колесах на скорости восемьдесят миль в час, несколько раз я ждал, что вот сейчас он взорвется. Всю дорогу до святого места я читал розарий, а деревья за окном сливались в одно желто-зеленое пятно. Если Пресвятая Дева и благоволила явиться мне в одном из них, я все равно не смог бы ее заметить.
Холм, на котором стояла базилика, обвивала дорожка. Я поднялся по ней, вошел в двери и был поражен сиянием пола и чистотой. Я оказался в дальнем конце церкви, в верхней части апсиды, устроенной вроде молельни позади высокого алтаря, и здесь, прямо передо мной, в небольшой нише была La Caridad – маленькая, радостная черная фигурка Пресвятой Девы, увенчанная короной и одетая в царские одежды, – Королева Кубы.
Здесь никого не было кроме благочестивой дамы-служительницы средних лет в черном платье. Она жаждала продать мне побольше образков, но я преклонил колени перед La Caridad, помолился и принес свой обет. Затем крадучись спустился в церковь и стал на колени там, откуда мог видеть La Caridad и где мог бы действительно остаться один и молиться. Но благочестивая дама, которой не терпелось провести сделку, или, может быть, опасаясь, что я замыслил нанести какой-то урон церкви, тоже спустилась вниз и подглядывала за мной в двери.
Расстроенный, я покорно поднялся, вышел, купил образок, получил немного мелочи для нищих, и ушел, упустив возможность сказать всё, что хотел сказать La Caridad, и, быть может, услышать ответ.
В деревне я купил бутылку какой-то gaseosa
[400] и остановился под жестяным навесом сельского магазина. Где-то, в одной из лачуг фисгармония наигрывала Kyrie eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison
[401].
И я отправился назад в Сантьяго.
Но прежде, когда я сидел на террасе гостиницы, поедая ланч, La Caridad del Cobre все же шепнула мне слово. Она дала мне идею стихотворения, которое сложилось в моем уме так легко, естественно и гладко, что мне оставалось только закончить еду, подняться в комнату и записать его, почти не правя.
Получилось, что в стихотворение вошло и то, что она хотела сказать мне, и то, что я собирался сказать ей. Это была песнь La Caridad del Cobre, нечто для меня новое, первое настоящее стихотворение, которое я написал, или во всяком случае, первое, которое мне самому понравилось. Оно наметило путь многим другим стихотворениям, распахнуло двери, и ясной и прямой дорогой отправило меня в странствие, которое длилось несколько лет.
Белые девушки поднимают головы, словно деревья,
Черные девушки идут
По улицам, словно фламинго.
Белые девушки поют пронзительно, как вода.
Черные девушки шепчут тихо, как глина.
Белые девушки распахивают объятья, как облака,
Черные девушки опускают ресницы, как крылья:
Ангелы склоняются, словно колокола,
Ангелы смотрят вверх, как дети.
Потому что небесные звезды
Стали в кольцо:
И все кусочки мозаики, земля,
Взмывают и улетают, как птицы.
Когда я вернулся в Гавану, со мной произошло еще нечто, гораздо более важное. То, что заставило меня внезапно понять, не умом только, но опытно, что на самом деле совершенно не нужно искать видений в кронах сейбовых деревьев. Это переживание открыло другую дверь, путь не к писательству, а в совершенно новый мир, лежащий вне нашего и бесконечно его превосходящий, который и не мир вовсе, а Сам Бог.
Случилось это в церкви Св. Франциска в Гаване. Было воскресенье. Я уже причастился в другой церкви, наверно в Эль-Кристо, а сюда зашел еще раз послушать мессу. В церкви было полно народу. Впереди, у самого алтаря, плотными рядами стояли дети. Не помню, было ли это их Первое Причастие, но вполне вероятно, судя по возрасту. Из дальнего конца церкви и мне были видны только детские головы.
Подошло время освящения Святых Даров. Священник вознес гостию, затем чашу. Когда он поставил чашу на алтарь, вперед выступил францисканец в коричневой рясе, подпоясанной белой веревкой, стал перед детьми, и вдруг дружно зазвенели детские голоса:
– “Creo en Diós…”
[402]
– «Верую в Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли…»
Это был Символ веры. Но их возглас, «Creo en Diós!» поразил меня. Громкий, ясный, внезапный, веселый и победоносный, он грянул из уст кубинских ребятишек словно радостное утверждение веры.
Так же внезапно, как этот крик, так же определенно, только в тысячу раз ярче, во мне возникло ясное знание, понимание того, что только что произошло на алтаре в таинстве освящения: я осознал, что словами освящения Бог явлен и есть во мне.
