Но что это было: неуловимое, неосязаемое, но поразившее меня как гром среди ясного неба? Это был свет, столь яркий, что его не сравнить с каким-либо видимым светом, столь глубокий и сокровенный, что просто упразднял всякое более слабое переживание.
Больше всего меня потрясло то, что этот свет был в некотором смысле «обыкновенным», и от этого перехватывало дыхание: он предлагался всем, каждому, и в этом не было ничего иллюзорного или странного. Это был свет веры, вдруг просиявший с предельной ясностью.
Казалось, я был внезапно озарен и ослеплен Божественным присутствием.
Он ослеплял и затмевал собой все прочие переживания, потому что в нем самом не было ничего чувственного или воображаемого. Я называю его светом, – но это только метафора, которой я пользуюсь спустя много времени после самого события. Тогда же я был ошеломлен тем, что это знание, прорвав путаную сеть видимых форм и фантомов, в которых на самом деле происходит наша мыслительная деятельность, лишило силы все образы, все метафоры. Оно отмело всякий чувственный опыт и проникло в истинное я, внезапно установив прямую связь между моим умом и Истиной, – Тем, Кто теперь физически реально и вещественно был предо мной на алтаре. Эта связь была не умозрительной и отвлеченной, но конкретной, она шла через знание, да, но еще более – через любовь.
Этот свет выходил далеко за пределы всех моих сколько-нибудь осознанных стремлений и желаний. Он был очищен от всяких эмоций и избавлен от всего, что имело бы привкус чувственных влечений. Это была любовь, чистая, ясная, зримая. Свет вел прямо к обладанию Истиной, которую любит.
Первая отчетливая мысль, пришедшая мне в голову, была: «Небо – прямо предо мной, Небо, Небо!»
Все это длилось мгновение, но на многие часы оставило потрясающие радость, чистоту, мир и счастье, которые я никогда не забуду. Странно в этом озарении и то, что, хотя оно было столь «обыкновенным» в том смысле, как я сказал, и столь доступным, вернуть его невозможно. Действительно, – если бы мне захотелось попытаться воссоздать этот опыт или повторить его, – я даже не знаю, с чего начать, кроме разве творить дела веры и любви. Но совершенно очевидно, что сам я никакому деянию веры не смог бы придать то особенное свойство внезапной ясности, – это был дар, и он должен был прийти откуда-то извне и свыше меня.
Только не нужно думать, что благодаря свету, однажды явленному мне на мессе в церкви Св. Франциска в Гаване, я стал всё и всегда видеть столь же ясно, или далеко продвинулся в молитве. Нет, молитва моя по-прежнему оставалась в основном словесной. А умная молитва – не систематической, а более или менее спонтанной и эмоциональной, она приходила и уходила в зависимости от того, что я тогда читал. Большую часть времени я не столько молился, сколько предвкушал, что ждет меня, когда я поступлю к францисканцам, воображал, как буду жить среди них, так что часто это была и не молитва вовсе, а так, грезы наяву.
IV
Быстро летело время, но только не для меня. Вот уже июнь 1940: два месяца отделяют меня от августовского дня, когда двери новициата откроются, чтобы принять желающих стать монахами, но эта дата кажется бесконечно далекой.
По возвращении с Кубы я недолго задерживался в Нью-Йорке и пробыл там всего несколько дней. Я зашел в монастырь на 31-й улице и узнал от отца Эдмунда, что мое прошение о вступлении принято, а необходимые бумаги прибыли. Это было очень хорошо, потому что желающим вступить в религиозный орден нужны были документы из каждой епархии, в которой они прожили не менее года начиная с четырнадцатилетия, а также свидетельство о рождении и еще много всяких бумаг.
Это как раз было время, когда немецкие войска стали наводнять Францию. В день, когда я сходил с корабля в Нью-Йорке, они совершили первый мощный прорыв через французскую границу, и стало ясно, что неуязвимая защита линии Мажино – это миф. На деле все оказалось вопросом нескольких дней, и свирепые бронедивизии нацистов, хлынув в пробитые для них люфтваффе бреши, прорвали деморализованную французскую армию и заключили беззащитный народ в стальные объятия-. В две недели они взяли Париж, вскоре были на Луаре, и наконец газеты запестрели мутными телеграфными фотографиями глухого изолированного вагона-ресторана в Компьенском парке, где Гитлер заставил французов съесть договор о перемирии 1918 года.
Так что, если бы свидетельство о венчании отца с матерью в церкви Св. Анны в лондонском Сохо не пришло в этом году, оно могло не прийти никогда. Не знаю, сохранились ли архивные записи прихода Св. Анны после блицкрига, который вскоре обрушился на огромный темный город, полный грехов и тайн, в чьи туманы я некогда вступил с такой самонадеянностью.
Казалось бы, все ясно. Пройдет месяц, за ним другой, и я в городке Патерсон, штат Нью-Джерси, пойду с чемоданчиком по какой-нибудь серой невзрачной улочке к маленькому кирпичному монастырю, который мне никак не удавалось мысленно увидеть. Но серость городка останется за дверьми монастыря, ведь я знаю, хотя и не имею особых иллюзий насчет новициата в Сант-Антонио, что внутри него меня ждет мир. Так начнется мой затвор, через месяц или около того я надену коричневую рясу, подпояшусь белой веревкой, в сандалиях, с бритой головой, в молчании пойду к непритязательной часовне. Но здесь у меня будет Бог, я буду обладать Им и принадлежать Ему.
А пока я собирался отправиться на Север штата. Мне пришла в голову отличная мысль – присоединиться к Лэксу, Райсу, Герди, Гибни и рыжеволосому южанину Джиму Найту и пожить с ними в коттедже на холме над Олеаном. Но по пути я должен заехать в Итаку и повидаться в Корнелле с братом.
Кто знает, быть может это последняя возможность увидеться с ним до поступления в монастырь.
Предполагалось, что в этом году он закончит Корнелл, но что-то пошло не так, и в конце концов он не участвовал в выпускных торжествах. Растерянное, сбитое с толку, потухшее выражение лица, то, как он морщил лоб, безостановочно расхаживая вперед и назад, громкий безрадостный смех рассказали мне главное о его университетской карьере. Я узнал все симптомы той же духовной пустоты, которая следовала за мной по пятам от Кембриджа до Колумбии.
У него был большой подержанный «бьюик», и весь день он разъезжал из конца в конец кампуса под тяжело нависающими ветвями старых деревьев. Жизнь состояла в постоянных бездумных странствиях между колледжем и городком ниже в долине, из класса – в Виллард Страйт Холл, где они с однокурсниками сидели, пили соду на солнце, глядя на раскинувшийся перед ними залитый светом пейзаж, яркий и многоцветный, словно картинка из «Нэшнэл Джиографик». Он перемещался от университетской библиотеки в свою комнату в городке, потом в кино, потом по всем этим забегаловкам, названия которых я не запомнил, да и едва ли когда-либо знал, где студенты Корнелла просиживали за столом в тусклом желтом полумраке, наполняя воздух гвалтом, сигаретным дымом и отвратительными остротами.
Я пробыл с ним в Итаке всего пару дней. Когда перед отъездом я встал рано утром, чтобы идти к мессе, он отправился со мной, стоя на коленях слушал службу и смотрел, как я иду к причастию. Он сказал, что разговаривал со священником, окормлявшим студентов-католиков, но я так и не понял, говорили они о вере или же капеллан просто интересовался полетами. Джон-Пол, как выяснилось, чуть не каждый день ездил на аэродром Итаки и учился водить самолет.
