Мы позавтракали, и он отправился в кампус сдавать экзамен не то по истории Востока, не то по русской литературе, а я сел на автобус, который должен был отвезти меня в Эльмиру, откуда шел поезд до Олеана.
В коттедже жило полно народу, а это означало, что в кухне теперь громоздилось гораздо больше грязной посуды, оставшейся после рискованных трапез с подозрительным жареным мясом. Но как всегда все были заняты каким-нибудь делом, лес был тих, а солнечный свет как прежде ярко заливал перед нашим взорами напоенную воздухом долину и убегающие вдаль округлые холмы.
Вскоре из Нью-Йорка приехал Сеймур со своей женой Хелен, приехала Пегги Уэллс, чуть позже – Нэнси Флэгг, которая училась в Смит-колледже и которой Лэкс посвятил стихотворение, опубликованное в «Нью-Йоркере». Гибни и Сеймур забрались чуть не к вершинам тридцатифутовых деревьев и соорудили меж ветвей помост футов десяти длинной, а к одному из стволов пристроили лестницу. Она была такой высокой, что Лэкс не рискнул подняться.
Рано утром неподалеку от помещения, где жили девушки, можно было увидеть Пегги Уэллс, она сидела и читала себе вслух Библию в симпатичном переплете. Иногда выходила Нэнси Флэгг, садилась рядом на солнышке и расчесывала свои изумительные рыжие с золотым отливом волосы, которые, я надеюсь, она никогда не острижет, потому что они возвещают славу Божию. В такие дни мне казалось, что Пегги Уэллс читает Библию вслух для Нэнси Флэгг. Не знаю, возможно и так. Позже Пэгги Уэллс гуляла по лесу одна, ломая голову над Аристотелевыми «Категориями».
Райс, Найт и Герди устраивались отдельно, обычно в гараже или около него, что-то печатали, обсуждали романы или имевшие коммерческий успех рассказы, Лэкс растил бороду и размышлял, иногда занося на бумагу мысли для новелл, или беседовал с Нэнси Флэгг.
Я тоже нашел себе хорошее место, где можно было сидеть на перилах ограды вдоль мощеной подъездной аллеи, глядеть на дальние холмы и читать розарий. Здесь было тихо, солнечно, остальные редко сюда забредали, и звуки из дома не доносились. Именно здесь я был счастливее всего в те несколько июньских недель.
Ездить каждый день к причастию в город было далеко, приходилось ловить машину. Поэтому я спросил одного из моих друзей, отца Джозефа, монаха, приехавшего в монастырь Св. Бонавентуры из Нью-Йорка преподавать в летней школе, нельзя ли мне пропустить пару недель.
Зная, что в августе я собираюсь вступить в орден, он убедил настоятеля позволить мне приехать и остановиться в большой ветхой комнате в гимназии, где жили несколько бедных студентов и семинаристов, подрабатывавших летом поблизости в качестве телефонных операторов и помощников в гараже.
В то время все клирики из разных учебных заведений епархии, вчерашние послушники, приезжали на лето в монастырь Св. Бонавентуры, наверно, так же происходит теперь, когда война окончена. Так что в эти недели я действительно начал погружаться в жизнь францисканцев, ощутил ее вкус такой, как она протекает в этой стране, и узнал некоторые приятные и веселые незатейливые подробности неформальной ее стороны.
Занятия в летней школе еще не начались, и у клириков было полно времени, чтобы сидеть со мной где-нибудь на ступенях библиотеки или гимназии и рассказывать мне истории о том, как они проходили новициат. Я постепенно получал представление об этой жизни, которая, по их мнению, была довольно суровой, но не лишенной своих светлых моментов.
По их словам, монастырь Св. Антония был самым жарким местом на свете, особенно летом, когда в часовне царят духота и расслабляющий запах плавящегося воска от горящих свечей. А ведь нужно еще исполнять какие-то работы: скрести полы, мыть посуду и ухаживать за садом. Но потом у тебя есть личное время и место для отдыха. Я уловил смутные намеки на унижения, которых следует ожидать, но все сходились в том, что наставник новициев – славный малый. Его все любили и обещали, что мне он тоже понравится.
У меня сложилось впечатление, что все тяготы и трудности втиснуты в этот первый год обязательного новициата. А после становилось просто, легко и приятно, как сейчас: и конечно, жизнь этих клириков, как она мне виделась, даже напрягая воображение нельзя было назвать тяжелой. Здесь они жили при колледже, среди красивых зеленых холмов, в окружении лесов и полей, в том уголке Америки, в котором лето не бывает знойным, и который они покинут задолго до того, как наступят холода. Все утро и день они могли читать или заниматься, в определенные часы можно было поиграть в бейсбол или теннис, пойти на прогулку в лес или даже в город – по двое или трое, чинно одетыми, – в черных рясах и римокатолических воротничках.
Мне подробнейшим образом рассказали о невинных уловках, которые помогают обойти даже эти нетяжкие правила, ограничивавшие излишнее общение с мирянами. Конечно, семьи добрых католиков в городке изо всех сил старались превзойти самих себя в рвении и зазвать в свои гостиные юных францисканцев, окружить их вниманием и побаловать всякими сладостями и напитками.
Для себя я уже решил, что, когда я надену свою коричневую рясу и обуюсь в сандалии, я прибегну к тем же уловкам, но лишь для того, чтобы уединяться и в тишине читать, молиться или что-нибудь писать.
А пока я вставал вместе с клириками едва ли ранее шести утра и шел с ними на мессу, причащался вслед за ними, и отправлялся на завтрак вместе с работниками фермы, где маленькая монахиня в бело-голубом одеянии приносила нам кукурузные хлопья и яичницу: пищу готовили сестры одной из бесчисленных маленьких францисканских конгрегаций.
После завтрака я шел прогуляться до библиотеки; на лужайках таяла роса, и я вдыхал прохладный утренний воздух. Отец Ириней дал мне ключ от класса философского семинара, здесь я мог провести утро наедине со святым Фомой, в полном покое. Поднимая глаза от книги, я видел перед собой в конце класса большое деревянное распятие.
Кажется, я никогда в жизни не был счастлив так, как здесь, переворачивая в тиши библиотеки страницы «Суммы теологии» и делая выписки о благости, вездесущии, премудрости, силе и любви Божиих.
В полдень я гулял по лесу или вдоль берега реки Аллегейни, окаймлявшей просторные пастбища в долине.
Листая страницы батлеровских «Житий святых», я искал имя, которое хотел бы себе взять при постриге – на эту проблему я убил немало времени. Епархия была большая, и братьев в ней было так много, что имена закончились – а взять то, которое уже кто-то носит, нельзя. Я заранее знал, что я не могу быть Иоанном Крестителем, Августином, Иеронимом или Григорием. Нужно было отыскать какое-нибудь необыкновенное имя, например Пафнутий (это было предложение отца Иринея). Наконец я наткнулся на францисканца, которого звали блаженный Джон Спаньярд
[403], и решил, что это звучит неплохо.
Я вообразил, как деловито сную в коричневой рясе и сандалиях, и слышу вдруг голос руководителя новициев: «Брат Джон Спаньярд, подойдите сюда и поскребите здесь пол». Или вот он выглядывает из дверей своей комнаты и говорит одному из новициев: «Пойдите найдите брата Джона Спаньярда и приведите его сюда», и вот я смиренно, опустив глаза, иду по коридору в своих сандалиях – нет, лучше наших сандалиях, – спорой, но благопристойной поступью молодого монаха, который знает свое дело: брат Джон Спаньярд. Приятная картина.
