Когда я вернулся в коттедж в горах и скромно признался, что собираюсь принять имя брат Джон Спаньярд, Сеймур, подумав, решил, что это хороший выбор. Он питал слабость ко всему эффектному и, наверно, мысленно увидел Торквемаду и святую инквизицию, хотя сомневаюсь, что вышеозначенный Джон Спаньярд имел к ним какое-то отношение. Впрочем, я уже забыл, какой исторической эпохе принадлежал этот святой.
Может показаться, что вся эта суета вокруг выбора имени – не более чем безобидная глупость, наверно так и есть. Но теперь я понимаю, что она свидетельствовала и о серьезном изъяне в том стремлении к монашеству, что наполняло мое сердце и занимало воображение в эти летние дни 1940 года.
Монастырь действительно был моим призванием, теперь это совершенно ясно. Но настроение ума, с которым я готовился вступить во францисканский новициат, было совсем не безупречно. Выбирая францисканцев, я руководствовался на первый взгляд вполне законным влечением, которое вполне могло быть знаком Божией воли, пусть и не столь сверхъестественным, как мне казалось. Я выбрал именно этот орден, потому что считал, что могу без труда держаться его устава, потому что меня привлекала жизнь учителя и писателя, которую он мне предлагал, и окружение, в котором, мне предстояло жить. Но Бог порой принимает мотивы и похуже этих, и в назначенный срок обращает их в истинное призвание.
Но в моем случае было не так. Я должен был пройти путь, который не понимал и который не выбирал. Бог не желал моего выбора, моих природных вкусов и склонностей, пока они не изменятся, пока Он Сам не обратит их к себе. Мой естественный выбор, мой собственный вкус в выборе образа жизни был совершенно ненадежен. Мой эгоизм креп и грозил присвоить и мое призвание, облекая будущее разнообразными удовольствиями и естественными радостями, которые укрепили бы и защитили мое эго в тревогах и волнениях житейского моря.
Кроме того, я почти целиком полагался на собственные силы и достоинства – как будто они у меня были! – в том, как стать хорошим католиком и жить в монастыре, храня обеты. Бог этого не хочет. Он не просит нас делать Ему одолжение и оставлять мир.
Бог призывает людей – не только монашествующих, но и всех христиан, – стать «солью земли»
[404]. Но вкус соли, говорит святой Августин, есть сверхъестественная жизнь, и мы теряем ее, если, перестав полагаться только на Бога, руководствуемся в своих действиях только желанием мирских благ или страхом их потерять. «Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом»
[405]. «Ко всем же сказал: если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее»
[406].
В какой бы религиозный орден ни вступал человек, будет ли его устав мягким или строгим – само по себе не имеет значения. Если он хочет, чтобы его призвание было действительно плодотворным, оно должно ему чего-то стоить, должно стать настоящей жертвой. Это должен быть крест, настоящее отречение от естественных благ, даже самого высшего порядка.
Поскольку я был тем, кем был, столь сильно был привязан к материальным благам, так погружен в себя, так далек от Бога, так независим от Него и так зависим от самого себя и своих воображаемых сил, то нужно было, чтобы в монастырь я не поступил, учитывая, чего я ждал от францисканцев.
Правда проста: стать францисканцем, особенно на этом этапе моей жизни, означало для меня полное отсутствие какой-либо жертвы. Даже отказ от позволительных плотских удовольствий не стоил мне так много, как это могло казаться. Я претерпел из-за них столько волнений и несчастий, что радовался перспективе мира, жизни, защищенной от горячки и мук страсти обетом целомудрия. Так что даже это было скорее облегчение, чем труд, тем более что я воображал, в своей глупой неискушенности, что битва против страстей уже выиграна, душа моя свободна, и мне не о чем больше беспокоиться.
Всё, что мне осталось сделать, это поступить в новициат, потерпеть годик неудобства, столь легкие, что они пройдут почти незаметно, а потом все будет легко, прекрасно и радостно – много свободы, масса времени, чтобы читать и размышлять-, достаточно воли, чтобы следовать своим вкусам и предпочтениям ума и духа. Поистине, я вступал в жизнь, полную самых высоких естественных наслаждений, ибо даже молитва в известном смысле может быть естественным наслаждением.
Кроме того, нужно помнить, что в мире шла война, и даже здесь, в коттедже, мы собирались вечерами у камина и обсуждали закон об ограниченной воинской повинности, который вскоре должны были принять в Вашингтоне, и то, как нам следует к нему относиться.
Для Лэкса и Гибни этот закон затрагивал сложные проблемы совести. Они спрашивали себя, может ли война вообще быть легитимна, и если да, то оправдано ли их вступление в ряды военных? Для меня же и эта проблема не существовала: поскольку я буду в монастыре, вопрос снимается автоматически…
Но, очевидно, особое призвание требует и серьезного испытания. Бог не собирался позволить мне укрыться от страданий этого мира в убежище, которое я сам выбрал. Он приготовил мне иной путь. Он хотел задать мне еще несколько вопросов о моем призвании, и на них у меня не было ответов.
И когда я не смогу на них ответить, Он даст мне ответы, и я вдруг обнаружу, что проблема решена.
Однажды вечером со мной случилась странная вещь, в которой я не угадал предостережения: я читал девятую главу Книги Иова и был поражен несколькими строками, которые запали мне в душу:
И отвечал Иов и сказал: правда! знаю, что так; но как оправдается человек пред Богом? Если захочет вступить в прение с Ним, то не ответит Ему ни на одно из тысячи… … Премудр сердцем и могущ силою; кто восставал против Него и оставался в покое? … Сдвигает землю с места ее, и столбы ее дрожат; скажет солнцу, – и не взойдет, и на звезды налагает печать»
[407].
Был прохладный летний вечер. Я сидел на подъездной дороге у распахнутых ворот гаража, который мы превратили в общую спальню, поскольку машины у нас все равно не было. Райс, Лэкс, Сеймур и я перетащили туда свои постели и спали на свежем воздухе. Держа книгу на коленях, я глядел на огни машин, ползущих вверх по дороге из долины. Потом я перевел взгляд на темную линию лесистых холмов и загорающиеся на западе звезды-.
Библейские слова звенели и эхом отдавались в сердце: “Qui facit Arcturun et Oriona…” «Тот, Кто сотворил Арктур и Орион, Плеяды и южные созвездия…»
[408]
