Поезд неторопливо взбирался на горы Катскиллс
[424], а я довольно гладко переходил от псалма к псалму. Добравшись до чтений второго ноктюрна
[425], я вычислил, чью же память я сегодня совершаю.
Чтение часов в поезде на Эри, идущем сквозь долину Делавэр, станет моим привычным упражнением на весь предстоящий год. Я, конечно, вскоре узнал, что обычная практика относит чтение Утрени и Хвалы на вечер предыдущего дня, так что обыкновенно по дороге из Нью-Йорка в Олеан около десяти утра я прочитывал Малые часы – поезд как раз миновал Порт-Джервис и шел вдоль подножия пологих лесистых холмов, окаймлявших реку с обеих сторон. Отрывая взгляд от страниц, я видел, как солнце блещет на деревьях и влажных камнях, сверкает на поверхности речного мелководья или играет в лесных кронах вдоль железнодорожного полотна. Это очень походило на то, о чем говорила мне книга, и сердце мое возносилось к Богу.
Ты посылаешь источники в долины: посреди гор пройдут воды… На них будут обитать птицы небесные, из камней вознесут голоса свои. Ты увлажняешь горы из Твоих небесных палат: земля наполнится плодами дел Твоих… Полевые деревья насытятся, и кедры Ливанские, которые Он насадил: ласточки здесь совьют гнезда. Выше всех – жилище аиста. Высокие горы – убежище сернам; утесы – зайцам… Все ожидают от Тебя, чтобы Ты дал им пищу их в свое время. Что Ты даешь им – они соберут: когда Ты раскроешь ладонь Свою, все они насытятся благом… Пошлешь дух Твой – и они сотворятся, и Ты обновишь лик земли
[426].
Из тайных глубин Своего существа Бог в эти дни начал наполнять мою душу благодатью, которая возникала внутри меня, не знаю, как и откуда. Спустя не так уж много месяцев я смог понять, что за сила и мир росли во мне благодаря постоянному погружению в этот грандиозный, нескончаемый круг молитв, вечно обновляющий свое жизненное начало, свои неисчерпаемые мягкие энергии от часа к часу, от сезона к сезону в своем повторяющемся обращении. И я, вовлеченный в этот поток, в это глубокое, вселенское движение животворящей молитвы, которой Христос молится Отцу в людях, я наконец начал жить и знал, что я жив. Мое сердце взывало: «Буду петь Господу во всю жизнь мою, воспевать хвалу Богу моему, доколе существую. Да будет благоприятна Ему песнь моя; буду веселиться о Господе»
[427].
Он посылал Духа Своего, произнося Свое божественное Слово и связывая меня с Собой Духом, предпосланным Слову, звучащему во мне. Спустя несколько месяцев я наконец понял это.
Когда я окончил чтение Малых часов на Девятом часе, повторив Sacrosancte
[428], закрыл бревиарий и глянул в окно, надеясь увидеть семинарию Калликуна
[429], на мгновение показавшуюся на вершине отдаленного холма в конце широкой перспективы реки, я уже не чувствовал столь сильной тоски и сожаления от того, что я не в монастыре.
Но я забегаю вперед. Потому что в эти дни, летом 1940 года, все было еще не так. Осваивать бревиарий было трудно, и каждый шаг давался с трудом, я путался и ошибался. Отец Ириней помог мне разобраться, рассказал, как сочетаются различные праздники, как читать вечерню на соответствующий праздник, и прочие необходимые вещи. Но кроме него я ни с кем не говорил о бревиарии, ни с одним священником. Я помалкивал о нем, словно боясь, что надо мной будут смеяться, сочтут эксцентричным, или попытаются стащить у меня книги под каким-либо предлогом. Лучше бы я действовал под чьим-то руководством, но в то время я этого не понимал.
Между тем я надел свой синий костюм и отправился на попутках в монастырь Св. Бонавентуры, чтобы поговорить с отцом Томасом Плассманом, который был президентом колледжа и образцом благожелательности. Ласково и внимательно он слушал мои ответы на свои вопросы, целиком заполняя кресло огромным телом и глядя на меня сквозь очки. Его большое доброе лицо было вылеплено словно для понтифика, а в улыбке отеческой заботы хватило бы на целую епархию. Из отца Томаса получился бы прекрасный прелат, а студенты и семинаристы почитали его за благочестие и ученость.
В Олеане его репутация была еще выше. Однажды мне кто-то даже шепнул, что отец Томас – третий по образованности человек в Америке. Я, правда, так и не понял, кто были первые два, как определить, кто самый образованный, и что это вообще значит.
Как бы то ни было, он дал мне работу в колледже Св. Бонавентуры, я должен был преподавать английский: как оказалось, отца Валентайна Лонга, который писал книги и преподавал второкурсникам, перевели в Колледж Святого Имени в Вашингтон.
На второй неделе сентября с чемоданом книг, пишущей машинкой и старым переносным фонографом, приобретенным еще в Океме, я переехал в маленькую комнатку, которую мне отвели на втором этаже большого здания красного кирпича, служившего вместе общежитием и монастырем. Из своего окна я мог видеть часовню и сад за ней, поля и лес. Там за теплицами стояла маленькая астрономическая обсерватория, а по кромке деревьев за пастбищем можно было угадать, где проходит река. Дальше виднелись высокие поросшие лесом холмы, и взор устремлялся вверх по долине Пяти Миль
[430], за фермы, к скалам Мартинни. Мой взгляд часто блуждал и останавливался на этой мирной картине, и пейзаж постепенно стал ассоциироваться с молитвой, потому что я часто молился, глядя в окно. Даже ночью, когда я опускался на колени и произносил последнюю молитву Пресвятой Богородице, мой взгляд приковывал к себе слабый мерцающий свет далекого окна фермерского дома в долине Пяти Миль – единственный огонек посреди тьмы.
Прошли месяцы, и я научился черпать стихи из этих холмов.
Однако комната не была тихой. Она располагалась у самой лестницы, и если кому-то с нашего этажа звонили по телефону, то кто-нибудь взбегал по лестнице, высовывал голову в коридор как раз около моей двери и орал в гулкий холл. Целыми днями я слышал этот рев в коридоре: «Эй, Кассиди! Эй, Кассиди!», но не обращал внимания. Он не помешал мне сделать за год в этой маленькой комнате вдвое больше, чем за все прежние годы, вместе взятые.
