К началу марта я написал траппистам Гефсимании, спрашивая разрешения приехать в Страстную седмицу. Только я получил ответ, что они с удовольствием меня примут, как пришло другое письмо.
Оно было из призывной комиссии и сообщало, что моему номеру подошло время призыва в армию.
Я удивился. Я забыл о призыве, точнее, по моим подсчетам он должен был быть не раньше Пасхи. Однако свою позицию относительно войны я обдумывал, и знал, что должен делать по совести. Со спокойным сердцем я ответил на вопросы анкеты, не ожидая, что в моем случае это будет иметь какое-то значение.
С тех пор как все мы стояли под знаменем в гимнастическом зале Колумбии, когда Красные кричали и стучали по подиуму, и все мы громогласно клялись, что не собираемся участвовать ни в какой войне, прошло восемь лет. Теперь Америка собиралась вступить в войну в качестве союзника стран, атакованных нацистами, а на стороне нацистов оказалась коммунистическая Россия
[434].
За восемь лет мои представления о совести усложнились. Если прежде я отвергал войну, то в основном на эмоциональном уровне, не более. И мое безусловное отвержение со многих точек зрения казалось довольно глупым. С другой стороны, я не собирался делать ошибку, бросаясь из одной крайности в другую. На этот раз я считал моральным долгом прояснить свою позицию в отношении войны.
Выражаясь менее абстрактно и скучно: данными мне благодатью и светом Бог призывал меня определить свое место по отношению к тому, что делают правительства, армии, государства в одержимом слепой злобой мире. Он не просил меня рассудить все вообще нации мира, или толковать нравственные и политические мотивы, стоящие за их действиями. От меня не требовалось выносить решения о том, кто среди всех вовлеченных в войну сторон виновен, а кто невинен. Он просил меня сделать личный выбор, который свидетельствовал бы мою как члена Его мистического Тела приверженность Его Истине, Его Благости, Его Милосердию, Его Благовестию. Он просил меня поступить так, как в моем понимании поступил бы Христос.
Справедливой может быть только оборонительная война. Агрессию нельзя оправдать никогда. Если сейчас Америка вступит в войну, будет ли это агрессией? Если углубиться в подробности, наверно можно найти аргументы в пользу такой точки зрения. Но я не видел в ней ничего кроме законной самообороны. Насколько законной? Чтобы ответить на это, нужно быть богословом, дипломатом, историком, политиком, и желательно уметь читать мысли. И все равно ответ лишь приблизится к правде. Но на моем уровне осведомленности свидетельства того, что мы действительно защищаем себя, были весьма правдоподобны, и это решило дело.
Больше сомнений вызывал вопрос, так ли это необходимо, действительно ли мы должны вступить в войну? Многие люди задавали себе этот вопрос, даже среди братии Св. Бонавентуры случались довольно серьезные споры. Мне казалось, что на это вопрос частный человек не может дать ответа: положение становилось достаточно тяжелым, и следовало позволить правительству сделать свой выбор. Люди в Вашингтоне, наверное, лучше знают, что происходит, и если в такой ситуации, как эта, неясной и чреватой катастрофой, они считают, что война необходима – что поделаешь? Если нас призывают в армию, я не могу просто взять и отказаться.
Последнее и самое тягостное сомнение относилось к средствам, которые война использует: бомбежки беззащитных городов, массовое убийство мирных жителей… Мне кажется, сомневаться в безнравственности методов современной войны не приходится. Самооборона позволительна, необходимые военные действия допустимы, но то, что ведет к полнейшему варварству и безжалостному уничтожению беззащитных гражданских лиц, невозможно понять иначе, как смертный грех. И это самая сложная проблема из всех.
К счастью, закон о воинской службе был составлен так, что мне не пришлось разрешать ее самому. Он содержал положение, прописанное для тех, кто желал помогать своей стране, не совершая убийств. Я не знал, будет ли оно исполняться на практике, но на бумаге все выглядело достойно, и я решил по крайней мере попытаться воспользоваться этой возможностью.
Я заполнил бумаги и приложил прошение считать меня нестроевым отказником, то есть человеком, который добровольно идет в армию и служит в медицинских подразделениях-. Я готов быть санитаром при госпитале, таскать носилки на поле боя, исполнять любые работы, лишь бы не бросать бомбы на беззащитные города и не стрелять в других людей.
В конце концов, Христос ведь сказал: «Что сотворите единому от братий Моих меньших, Мне сотворите»
[435]. Я знаю, что Церковь не склонна относить эти слова напрямую к войне, или, точнее, рассматривает войну как болезненное, но необходимое хирургическое вмешательство в социальную жизнь, в котором ты убиваешь врага не из ненависти, но ради общего блага. Все это хорошо в теории. Мне же представлялось, что если правительство оставило желающим возможность служить в армии, не убивая других людей, то я могу отложить решение общего вопроса о нравственности войны и избрать для себя путь, который кажется мне лучшим.
И наконец, может быть мне удастся обратить зло во благо. В медицинских войсках – если меня туда пошлют – я не избегну опасностей, которые выпадают на долю других людей, и в то же время смогу помогать им, творить дела милосердия, и так побеждать зло добром. У меня будет возможность милосердием и Христовой любовью облегчать людские страдания и обратить к своему спасению и к пользе других людей жестокое и грязное дело войны.
Если оставить в стороне неразрешимый вопрос о пособничестве, который тут возникает, то мне казалось, что именно так поступил бы Сам Христос, и именно этого Он хотел от меня.
Все эти доводы я изложил в прошении, процитировал в назидание призывной комиссии св. Фому, заверил бумаги у нотариуса, поставил печать, вложил все это в конверт и опустил в разверстую пасть почтового ящика на олеанском почтамте.
Проделав все это, я вышел на заснеженную улицу, и в душе моей воцарился несказанный мир.
День был холодный. Сугробы громоздились вдоль расчищенных тротуаров, в канавах, перед низкими одноэтажными домами Стейт-стрит. Я увидел машину Боба О’Брайена, водопроводчика из Олеана, который жил в Аллегейни и чинил в коттедже трубы, когда те выходили из строя. Он остановился меня подвезти.
Это был крупный добродушный седовласый мужчина, семейный человек. Несколько его сыновей служили алтарниками в церкви Св. Бонавентуры в Аллегейни, и пока мы выбирались из города на широкую трассу, он говорил о мирных и обыкновенных вещах.
Заходящее солнце, яркое, как кровь, окрасило вершины холмов, а тени на снегу в долинах и впадинах стали синими и лиловыми. Слева от дороги в чистое небо упиралась антенна радиостанции, вдали перед нами живописной группой расположились краснокирпичные домики Колледжа, словно подобие маленькой Италии посреди речной долины. Позади них на склоне горы за высоким мостом над железнодорожными путями еще ярче краснели здания монастыря Св. Елизаветы.
