Когда у Школы правоведения на углу 16-й улицы мы расставались, я сказал:
– Если я когда-нибудь поступлю в монастырь, то для того, чтобы стать траппистом.
Этот разговор не мог повлиять на мое решение отправиться в Гарлем. Если окажется, что это не мое, тогда буду думать о монастыре. А пока я пришел в Дом дружбы и там узнал, что в воскресенье все идут на ежемесячный однодневный ретрит в монастырь Христа-Младенца на Риверсайд-Драйв.
Боб Лэкс отправился со мной. Воскресным утром мы вместе поднялись по лестнице к дверям монастыря, и сестры впустили нас внутрь. Мы пришли рано и некоторое время должны были ждать, когда соберутся остальные, и начнется месса, так что отец Ферфей
[490], их духовный наставник, преподававший философию в Католическом университете и организовавший подобное Дому дружбы заведение в негритянском квартале Вашингтона, говорил в начале мессы, словно непосредственно обращаясь к нам. Все, что он сказал тогда, произвело сильное впечатление и на меня, и на Лэкса.
Однако, когда я возвратился от причастия на свое место, Лэкса поблизости не было. Потом все отправились к завтраку, там я его и нашел.
Оказалось, когда мы пошли к причастию, у него поплыло перед глазами, он почувствовал, что здание сейчас обрушится на голову, и вышел на воздух. Монахиня, видевшая, как я то и дело передаю ему миссал и показываю нужное место, поспешила за ним, увидела, что он сидит на ступенях, свесив голову между колен, – и предложила ему сигарету.
Когда вечером мы возвращались из монастыря, ни один из нас не мог говорить. Мы просто шли в сумраке по Риверсайд-Драйв и молчали. В Джерси-Сити я сел на поезд и отправился назад в Олеан.
Три дня прошли без каких-либо событий. Шел конец ноября. Дни были короткие и тусклые.
Наконец, вечером в четверг той же недели, я вдруг обнаружил в себе живую уверенность: «Пришло время мне стать траппистом».
Откуда пришла эта мысль? Знаю только, что она возникла внезапно и была сильной, ясной, неотразимой.
Я взял в руки книжку, которую купил в Гефсимании, «Жизнь цистерцианцев», и стал перелистывать страницы, как будто они могли сообщить мне что-то еще. Мне казалось, слова написаны огненными буквами.
Я сходил на ужин, вернулся и снова заглянул в книгу. Уверенность буквально затопила сознание. И все-таки, где-то оставалось прежнее сомнение. Но теперь откладывать было невозможно. Я должен покончить с этим раз и навсегда, и получить ответ. Мне нужно было поговорить с кем-то, кто разрешит мои сомнения. Хватило бы пяти минут. Именно теперь. Сейчас.
Кого спросить? Отец Филофей, должно быть, у себя в комнате, внизу. Я спустился вниз и вышел во двор. Да, в комнате отца Филофея горит свет. Отлично. Иди и послушай, что он скажет.
Но вместо этого я выскочил во тьму и направился к роще.
Был вечер четверга. Алюмни-Холл заполнялся людьми, скоро начнется фильм. Я отметил это краем сознания, и мне не пришло в голову, что отец Филофей тоже может пойти в кино вместе с другими. В тишине рощи гравий оглушительно шуршал под ногами. Я шел и молился. У часовни Цветочка было очень темно. «Бога ради, помоги мне!» – произнес я.
Потом повернул назад к домам. «Ну вот. Теперь я действительно войду и спрошу его. Так и так, отец. Как вы думаете? Следует ли мне идти в трапписты?»
В окне отца Филофея по-прежнему горел свет. Я смело вошел в холл, но футах в шести перед его дверью словно чья-то рука остановила меня и удержала на месте. Волю мою сковало. Я не мог шагнуть вперед, как ни старался. Сделал рывок и наткнулся на препятствие – возможно, это был дьявол, – потом развернулся и снова выбежал наружу.
И снова я направился к роще. Алюмни-Холл был почти полон. Снова тишина рощи, мокрые деревья, оглушительный шорох гравия под ногами.
Кажется, не было в моей жизни другого случая, когда бы душа моя страдала столь упорно и сильно. Не скажу, что, придя к часовне, я стал молиться, потому что я все время молился: но там молитва стала определенней.
«Пожалуйста, помоги мне. Что мне делать? Я больше так не могу. Ты же видишь! Посмотри, в каком я состоянии. Что мне следует делать? Укажи мне путь». Словно мне еще не хватало каких-то сведений или знаков!
Но на этот раз я сказал Цветочку «Покажи мне, что делать», и прибавил: «Если я окажусь в монастыре, то стану твоим монахом. Теперь покажи мне, что делать».
Я был опасно близок к неправильной молитве – когда человек дает неопределенные обещания, смысл которых сам не вполне понимает, и просит о каком-то знаке.
Но как только я таким образом помолился, я вдруг увидел вокруг лес, деревья, темные холмы, ощутил ночной ветер, а затем, яснее, чем любая действительность, в моем уме зазвучал большой колокол Гефсимании – колокол большой серой башни звонил и звонил в ночи так, словно он за ближайшим холмом. От этого звука у меня перехватило дыхание, и я долго соображал, прежде чем понял, что лишь в моем воображении слышен звонящий во тьме колокол траппистского аббатства. Впрочем, как я впоследствии вычислил, каждый вечер примерно в это время колокол звонит, сопровождая Salve Regina в конце вечернего богослужения.
Казалось, колокол указывал, где мое место, словно бы звал меня домой.
Этот звон вложил в меня такую решимость, что я немедленно повернул к монастырю – длинным кружным путем мимо часовни Божией Матери, вдоль дальнего края футбольного поля. И с каждым шагом я ощущал, как в душе крепнет уверенность, что сегодня, наконец, будет покончено со всеми сомнениями, колебаниями, вопросами и прочим, все разрешится, и я отправлюсь в траппистский монастырь, где мое место.
Войдя во двор, я увидел, что свет в окне отца Филофея погас. Большинство окон были темными. Все ушли в кино. Сердце мое упало.
Но надежда оставалась. Я открыл дверь, вошел в коридор и повернул к братской комнате отдыха. Раньше я никогда даже не подходил к этой двери. Не отваживался это сделать. Но теперь шагнул к ней, постучал по стеклу, открыл и заглянул внутрь.
Там не было никого, кроме единственного монаха, – отца Филофея.
Я спросил, можно ли с ним поговорить, и мы прошли в его комнату.
Это был конец всем моим страхам и колебаниям.
Едва я рассказал ему о своих сомнениях, отец Филофей ответил, что не видит причин, почему бы мне не поступить в монастырь и стать священником.
Может показаться странным, но в тот же миг у меня словно завеса упала с глаз, и, оглядываясь на свои тревоги и вопрошания, я ясно увидел, насколько они пусты и несерьезны. Да, мое призвание к монашеской жизни – очевидно, а все мои сомнения – не более чем призрак. Отчего они были так обманчиво весомы и реальны? Лишь случай и обстоятельства преувеличили и исказили их в моем уме. Но теперь все снова стало на свои места. Я снова был полон мира и уверенности, сознания, что все правильно, что передо мной открыта прямая, ясная и ровная дорога.
