Поезд уходил вечером. Было уже темно, когда у колледжа просигналило такси.
– Куда вы, профессор? – спросил кто-то, когда я шел через двор с чемоданом.
Дверь автомобиля хлопнула вслед моему общему «до свиданья», и мы тронулись. Я не оглянулся на тех, кто остался в темном проеме арки и провожал взглядами отъезжающую машину.
По приезде в город у меня еще оставалось время зайти в церковь Богоматери Ангелов, куда, бывая в Олеане, я любил приходить на исповедь и где часто читал Стояния Креста. Там было пусто. Одна-две свечки горели перед статуей св. Иосифа, в тихом сумраке мерцала красная лампада алтаря. В молчании я стал на колени и оставался так минут на десять-пятнадцать, даже не пытаясь понять и осмыслить глубокое всепоглощающее ощущение мира и благодарности, которое наполняло мое сердце и изливалось оттуда ко Христу в Его Дарохранительнице.
На станции меня ждал Джим Хейз, принявший на себя бо́льшую часть моей академической нагрузки. Он вручил мне записку, в которой говорилось, что Английское отделение посвятит мне пять месс. Затем сквозь завесу ледяного дождя подкатил поезд на Буффало, я зашел внутрь, двери захлопнулись, и моя последняя связь с миром, который я прежде знал, оборвалась.
Это было не что иное, как гражданская смерть.
Это путешествие, переход из этого мира в новую жизнь, походило на полет сквозь новую неведомую стихию, словно я вошел в стратосферу. Но я был на привычной мне земле, и холодный зимний дождь струился по окнам поезда, пока мы проезжали через темные холмы.
За Буффало потянулись фабрики, подсвеченные голубоватыми в пелене дождя огнями; день и ночь они производят оружие. Я смотрел на них, словно наблюдал за аквариумом. Последний город, который я запомнил, был Эри. Потом я уснул. Мы проехали Кливленд, но я ничего об этом не знал.
Последние несколько месяцев я взял обыкновение вставать ночью и читать розарий. Поэтому, засыпая, я просил Бога разбудить меня в Галионе, Огайо, чтобы я мог прочесть свое обычное правило. Посреди ночи я проснулся, – мы как раз отъезжали от Галиона. Я начал читать розарий там, где наши пути соединялись с железнодорожной веткой Эри, по которой я весной впервые ехал в Гефсиманию. Потом снова уснул, убаюканный веселым перестуком колес.
В Цинциннати, куда мы прибыли на рассвете, я узнал у девушки в службе информации названия нескольких католических церквей и взял такси до церкви Св. Франциска Ксаверия. На главном престоле как раз начиналась служба. Я послушал мессу, принял причастие, вернулся на стацию, позавтракал и сел на поезд до Луисвилла.
Солнце уже стояло высоко. Оно светило на голые каменистые долины, бедные фермерские угодья, тощие пустые поля, ивняк, кусты и редкие деревья вдоль ручьев, серые сараи, время от времени возникавшие вдоль железнодорожного полотна. Около одного из сараев человек рубил бревно топором, и я подумал: очень скоро и я буду так делать, если это будет угодно Богу.
Странное дело, но мое желание оказаться в монастыре возрастало с каждой милей. Только о нем я и мог думать. И вместе с тем парадоксальным образом росло мое спокойствие и ощущение внутреннего мира. Что если меня не примут? Тогда я пойду в армию. Но ведь это будет катастрофа? Совсем нет. Если после всего, что было, монастырь откажет и меня призовут, станет совершенно ясно, что такова Божья воля. Я сделал все, что в моих силах, остальное в Его руках. И при всем огромном и растущем желании поступить в монастырь мысль о том, что я могу оказаться вместо него в армейском лагере, наконец-то больше меня не беспокоила.
Я свободен. Я вернул себе свободу. Я принадлежал Богу, а не себе: а принадлежать Ему значит быть свободным. Свободным от забот, тревог и беспокойств мира сего, от любви к тому, что в нем. Какая разница, одно место или другое, такая одежда или другая, если ты принадлежишь Богу, и целиком отдал себя в Его руки? Значима только сама жертва, внутреннее посвящение своего я, своей воли. Все остальное второстепенно.
Это не мешало мне все больше и больше молиться Христу, Непорочной Деве и всему сонму моих любимых святых – св. Бернарду, св. Григорию, св. Иосифу, св. Иоанну Креста, св. Бенедикту, св. Франциску Ассизскому, Цветочку и всем прочим, чтобы я так или иначе очутился в монастыре.
Однако я знал, что если Бог хочет, чтобы я пошел в армию, то это будет для меня лучший и самый счастливый исход. Потому что счастье лишь там, где все соотнесено с Истиной, Реальностью, Действием, которые стоят за всеми вещами и направляют их к сущностному и внешнему совершенству: то есть с Божией волей. Есть лишь одно счастье: радовать Его, и одно горе – огорчить Его, отказать Ему в чем-то, отвернуться от Него, даже в малейшем, даже в мыслях, в бессознательном желании или стремлении. Это и только это – горе, поскольку оно подразумевает отделение, или начало, даже возможность отделения от Того, Кто есть наша жизнь и вся наша радость. А поскольку Бог есть Дух, и бесконечно превосходит все тварное и материальное, то полный союз между нами и Ним возможен единственно через намерение: это союз нашей и Его воли и ума в любви, милосердии.
Во всей славе этой новой свободы я ступил на платформу Луисвилла и с ощущением триумфа вышел на улицу, вспоминая, как проходил этой дорогой раньше, на прошлую Пасху. Я так радовался и ликовал, что не смотрел, куда иду, и забрел в зал ожидания Джима Кроу
[494]: полумрак, заполненный неграми, стал наливаться негодованием. Я поспешил извиниться и выйти.
Автобус на Брэдстоун был почти полон, я пристроился на каком-то разваливающемся сиденье, и мы отправились через зимнюю провинцию, последний этап моего путешествия в пустыню.
Сойдя наконец в Брэдстоуне, я оказался на дороге против заправки. Улица была пустынна, словно городок спал. Вдруг я заметил какого-то человека на заправке. Я перешел дорогу и спросил, где бы мне найти кого-нибудь, кто бы подбросил до Гефсимании. Он надел шляпу, завел машину, и мы выехали из города по прямой дороге, идущей через равнину с голыми полями. Я не узнавал местность, пока впереди слева от шоссе не показался зубчатый контур низких поросших лесом гор, мы повернули и въехали в холмистый лесной край.
Потом показался знакомый высокий шпиль.
Я позвонил в колокол у ворот. Он отозвался мягкой глухой нотой в пустом внутреннем дворе. Мой спутник сел в машину и уехал. Никто не выходил. Мне слышалось какое-то движение внутри в Гефсимании. Больше звонить я не стал. Наконец окошко отворилась я увидел ясные глаза и седеющую бороду брата Мэтью.
– Здравствуй, брат, – сказал я.
Он узнал меня, глянул на чемодан и спросил:
– На этот раз ты приехал, чтобы остаться?
– Да, брат, если ты обо мне помолишься, – ответил я.
Брат кивнул и поднял руку закрыть окошко.
