– Это-то я и делаю, – сказал он, – молюсь за тебя.
Глава 4
Сладкий вкус свободы
I
Монастырь – это школа, в которой мы учимся у Бога, как быть счастливыми. Наше счастье состоит в том, чтобы разделять с Богом Его счастье, совершенство Его беспредельной свободы, Его любви.
Наша истинная природа, созданная по подобию Божию, подлежит исцелению. Научиться же мы должны любви. Исцеление и обучение – это одно и то же, ибо в самой сердцевине нашего естества мы подобны Богу в своей свободе, и осуществление этой свободы есть не что иное как бескорыстная любовь – Любовь к Богу ради Него Самого, потому что Он – Бог.
Начало любви – истина, и прежде чем Бог дарует нам свою любовь, нужно очистить наши души от въевшейся в них лжи. Лучший способ отвлечь нас от себя и научить любви Божией – это заставить нас возненавидеть себя такими, какими мы создали себя грехом, тогда мы сможем возлюбить Его, отраженного в наших душах, заново воссозданных Его любовью.
В этом смысл созерцательной жизни и всех на первый взгляд бессмысленных мелких правил, предписаний, постов, послушаний, покаяния, смирения и трудов, которые составляют обычный порядок жизни в созерцательном монастыре: все они служат напоминанию о том, кто мы и Кто Бог, чтобы нам стало дурно от вида самих себя, и мы обратились к Нему, и в конце концов нашли Его в себе, в своей очищенной природе, которая стала зеркалом Его безграничной Благости и бесконечной любви…
II
Итак, брат Мэтью замкнул дверь за моей спиной, и я оказался заключен в четырех стенах своей новой свободы.
Все верно, начало свободы должно быть именно таким. Я вошел в сад, который был мертв, пуст, обнажен. Цветы, заполнявшие его в апреле, исчезли. Солнце скрыто низкими тучами, ледяной ветер дул над бурой травой и бетонными дорожками.
В некотором смысле моя свобода уже началась, ибо я ничему из этого не придал значения. Я приехал в Гефсиманию не ради цветов, не ради климата, хотя, признаюсь, кентуккские зимы оказались разочарованием. Кроме того, у меня не было времени думать о климате. Я был слишком занят чрезвычайно важной проблемой познания Божьей воли. И пока она оставалась не вполне разрешенной.
Окончательный ответ был впереди: примут ли меня в этот монастырь? Возьмут ли в новициат, стану ли я цистерцианцем?
Гостинник отец Иоаким вышел из дверей монастыря и прошел через сад, пряча руки под скапулярием и не отрывая взгляда от бетонной дорожки. Только подойдя ближе, он поднял глаза и усмехнулся.
– О, это ты, – сказал он. Думаю, он тоже немного обо мне молился.
Я не дал ему возможности спросить, затем ли я приехал, чтобы остаться, и сказал:
– Да, отец. На этот раз хочу стать послушником – если смогу.
Он только улыбнулся. Мы пошли в дом, выглядевший пустым. В отведенной мне комнате я опустил чемодан на пол и поспешил в церковь.
Если я и ожидал торжественного приема от Христа и Его ангелов, то его не случилось, по крайней мере, на уровне ощущений. Огромный неф напоминал гробницу, а все здание было холодным как лед. Однако это меня не обеспокоило. Не расстроил меня и тот факт, что мне на ум не пришло никакой особой молитвы. Почти немой я стоял на коленях и слушал, как пила на дальней лесопилке наполняла воздух протяжными скрипучими жалобами.
Тем же вечером за ужином я обнаружил, что в монастыре есть еще один постулант – древний беззубый седовласый старик-, сутулящийся под огромным свитером. Это был один из окрестных фермеров, много лет он жил рядом с аббатством и на старости лет решился поступить в него в качестве брата-мирянина. Правда, он не остался.
На следующий день я узнал, что в монастыре есть и третий постулант. Он прибыл утром. Это был толстый застенчивый парень из Буффало. Как и я, он собирался поступать на клирос. Брат Иоаким поставил нас работать вместе – мыть посуду и вощить полы, в молчании. Мы оба были погружены в свои многотрудные думы, и, рискну предположить, он не более меня хотел затевать беседу.
Правду сказать, весь тот день я поздравлял себя с тем, что разговоры закончились, с ними навсегда покончено – если, конечно, меня примут.
Я не знал, должны ли меня пригласить на беседу с отцом настоятелем, или я должен был пойти к нему сам, но в конце утренних работ эта часть проблемы разрешилась.
Я вернулся в свою комнату и стал ломать голову над «Духовным руководством», которое принес мне отец Иоаким. Вместо того чтобы тихо сидеть и читать главу, которая непосредственно касается меня, то есть ту, где было сказано, чем должны заниматься постуланты, живя в Гостевом доме, я принялся листать оба тонких томика в надежде обнаружить что-нибудь ясное и определенное о том, что же такое призвание цистерцианца.
Легко сказать «Трапписты призваны жить в молитве и послушании». В конце концов, в каком-то смысле такую жизнь призваны вести все. Легко сказать и то, что цистерцианцы призваны целиком посвятить себя созерцанию, не помышляя о жизни деятельной: но и это не поясняет цели нашей жизни и определенно не отличает траппистов от других так называемых «созерцательных орденов». Кроме того, всегда возникает вопрос: «А что, собственно, подразумевается под созерцанием?»
Из «Духовного руководства» я узнал, что «святая месса, божественная литургия, богослужение, молитва и благочестивое чтение, которые составляют упражнения в созерцательной жизни, занимают большую часть нашего дня».
Это была холодная и неудовлетворительная сентенция. Выражение «благочестивое чтение» наводило тоску, а мысль о том, что созерцательная жизнь состоит из «упражнений», всегда меня несколько угнетала. Но, видимо, я пришел в монастырь, уже полностью смирившись с тем, что до конца своих дней буду иметь дело с таким языком. И я правильно сделал, потому что вся современная религиозная жизнь страдает этим недостатком: значительную долю духовного пропитания мы получаем в виде сервированной без приправ тарабарщины из транслитерированного французского.
Тогда я не мог бы сказать, в чем заключается для меня созерцательная жизнь. Но мне казалось, это нечто большее, чем ежедневно проводить столько-то часов в церкви и столько-то часов где-то еще, не утруждая себя чтением проповедей, преподаванием в школе, писанием книг или уходом за больными.
Парой строк ниже шли несколько осторожных слов о мистическом созерцании, которое, сообщалось мне, «не требуется», но которого Бог иногда «удостаивает». О, это словечко – «удостаивает»! Звучит так, словно благодать приходит к тебе в кринолине. На деле, как я понимаю, – когда духовная книга говорит тебе, что «вдохновенная медитация есть то, чего удостаивают», подразумевается, что ты должен из этого вынести: «вдохновенная медитация – хорошо для святых, ну а ты – руки прочь!» Французский оригинал Руководства не столь холоден, сколь перевод, и дальше добавлено, что монах может просить Бога о такой благодати, если делает это с правильным намерением, и что нормальная жизнь цистерцианца собственно и должна быть совершенным к ней приготовлением. На самом деле французское издание добавляет также, что цистерцианец обязан вести такую жизнь, которая располагала бы его к мистической молитве.
