Во всяком случае, в тот день он повернулся к нам так легко и непринужденно, словно у него не было других забот, кроме как дать первые наставления двум постулантам, оставляющим мир, чтобы стать траппистами.
– Каждый из вас, – сказал он, – сделает эту общину либо лучше, либо хуже. Все что вы будете делать, окажет влияние на других. Это может быть хорошее влияние или дурное. Все зависит от вас. А Господь наш никогда не оставит вас благодатью…
Я забыл, процитировал ли он отца Фабера. Преподобный отец любит цитировать отца Фабера, и было бы странно, если бы он не сделал этого в тот день. Но я не помню.
Мы поцеловали его кольцо, он благословил нас обоих и продолжил. На прощание он напутствовал нас пожеланием, чтобы мы были радостны, но не рассеивались, и имена Иисуса и Марии всегда были у нас на устах.
На другом конце длинного темного холла мы вошли в комнату, где три монаха сидели за пишущими машинками. Мы отдали свои авторучки, часы и мелочь казначею и подписали бумаги с обещанием, что, если покинем монастырь, то не будем требовать с монахов платы за потраченные часы физического труда.
Потом мы открыли дверь и вошли в монастырь.
Мне открылась часть монастыря, которую я никогда прежде не видел – длинное внутреннее крыло позади основного здания, где, собственно, живут монахи, и где они собираются в перерывах между послушаниями.
Она совсем не была такой холодной и официальной, как знакомая мне часть монастыря. Начать с того, что здесь было теплее. Я увидел таблички с объявлениями на стенах и ощутил теплый хлебный дух, распространяющийся от пекарни, которая находилась где-то поблизости. Мимо нас проходили монахи с сутанами в руках, готовые облачиться в них, когда колокол оповестит всех об окончании работ. Мы остановились у портновской мастерской, где с нас сняли мерки для облачений, затем через особую дверь прошли в помещения новициата.
Отец наставник показал нам, где расположена часовня новициата, и мы преклонили колени перед Святыми Дарами в простом помещении с белеными стенами. Я заметил статую моей любимой святой Жанны Д’Арк с одной стороны от двери, с другой, конечно, была Цветочек.
Затем мы спустились в помещение на первом этаже, где новиции шумно толклись возле умывальников и, не открывая глаз, полных воды и мыла, нащупывали полотенца.
Отец наставник выбрал из них самого ослепленного мыльной пеной, и я услышал, что он сказал ему позаботиться обо мне, когда мы пойдем в церковь.
– Это твой ангел-хранитель, – пояснил отец и добавил: – Он раньше был морпехом.
III
С литургической точки зрения трудно выбрать лучшее время для принятия монашества, чем Адвент. Ты начинаешь новую жизнь, входишь в новый мир в самом начале литургического года. И все, что Церковь предлагает тебе петь, каждая молитва, которую ты произносишь во Христе и со Христом в Его мистическом Теле, – выражают горячее стремление к благодати, помощи, ожидание пришествия Мессии, Искупителя.
Душа монаха – это Вифлеем, в который Христос приходит, чтобы родиться – в том смысле, что Христос рождается там, где Его подобие обновляется благодатью, и где Его Божество особым образом, по любви, живет со Отцом и Святым Духом-, как «новое воплощение», «другой Христос».
Богослужения Адвента готовят Вифлеем в душах песнопениями и гимнами, выражающими эту горячую мольбу.
Это духовное стремление делается еще более властным оттого, что мир вокруг тебя мертв. Жизнь почти угасла. Деревья обнажены. Птицы больше не поют. Трава пожухла. Ты выходишь в поле с мотыгой, чтобы выкопать вереск. Солнце льет свет не лучами, а как бы перемежающимися вспышками, «сполохами», по изысканному выражению Джона Донна в Ноктюрне на день св. Люсии…
Но холодные камни монастырской церкви звенят песнопением, которое пылает живым пламенем, чистым, глубоким желанием. Это суровое тепло григорианского пения. Оно проникает глубоко за пределы обычных эмоций, поэтому от него не устаешь. Оно никогда не утомит тебя дешевой апелляцией к чувствительности. Оно не выманивает в открытое поле чувств, где твои враги, дьявол, воображение и наследственно порочная природа могут растерзать тебя на куски, оно влечет внутрь, где ты затихаешь в мире и сосредоточении, и где ты находишь Бога.
Ты покоишься в Нем, и Он врачует тебя Своей тайной премудростью.
В тот первый вечер в хоре я пытался спеть свои первые ноты в григорианском песнопении, преодолевая жесточайшую лихорадку – плод экспериментов в подготовке себя к низким температурам монастыря.
Это были вторые вечерние молитвы дня св. Люсии, и мы пели псалмы Commune virginum, а после них был capitulum Второго Воскресенья Адвента, и наконец кантор пропел первые слова прекрасного гимна Conditor Alme Siderum
[499].
Какими размеренностью, силой, равновесием обладал этот простой гимн! Совершенство его строя по воздействию несравнимо со светской музыкой, пусть даже самой величественной, и, оставаясь в пределах одной октавы, говорит больше, чем Бах. В тот вечер я наблюдал, как выверенный звук подхватывал древние слова св. Амвросия, вливал в них еще больше силы, мягкости, убедительности, смысла, и они прекрасными огненными цветами распускались перед Богом, цвели на каменных стенах и растворялись в сумраке сводчатых перекрытий. Эхо их замирало, оставляя в душе покой и благодать.
Когда мы запели Magnificat, я почти плакал, но это потому, что я был новичком в монастыре. И, конечно, потому, что у меня была настоящая причина лить слезы благодарности и счастья, хрипло выпевая пересохшим горлом слова признательности за мое призвание, за то, что я, наконец, здесь, в монастыре, пою службу Богу вместе с Его монахами.
Отныне каждый день служба будет оглашать храм страстной проникновенной мольбой древних пророков, взывающих к Богу о ниспослании Искупителя. Veni, Domine, noli tardare: relaxa facinora plebis tuae
[500]. И монахи подхватят эту мольбу столь же сильными голосами и, вооружаясь твердой верой в благодать и присутствие Бога среди них, спорят с Ним и укоряют Его так же, как это делали древние пророки. Что с тобой, Господи? Где же Твой Искупитель? Где Христос, которого Ты обещал нам? Или Ты спишь? Или Ты забыл нас, что мы до сих пор погребены во мраке страданий, войн и горя?
Хотя в тот первый вечер в хоре меня и захватила волна чувств, мне не пришлось испытать того, что обычно называют «утешением». Да и как испытывать утешение, если ты наполовину одурманен простудой и к тому же должен постоянно осваивать тысячи повседневных мелочей монастырской жизни.
