Помнится, однажды отец наставник задал мне об этом вопрос. Я признался:
– Мне всегда нравились картезианцы. На самом деле, если бы у меня была возможность, я скорее всего поступил бы к ним, а не сюда. Но из-за войны это стало невозможно…
– Там бы не было столько послушаний, как здесь у нас, – только и сказал он, и мы заговорили о чем-то другом.
Пока я не принял обеты, это все меня совсем не беспокоило.
На следующее утро отец наставник вызвал меня в конце рабочего дня, вручил охапку белых шерстяных облачений и велел надеть. Послушники обычно получали орденское облачение спустя несколько дней пребывания в монастыре – один из тех отступающих от общего правила обычаев, которые сложились в уединенных Домах. В Гефсимании он сохранялся вплоть до недавних перемен. Итак, спустя три дня после поступления в послушники я сбросил с себя мирскую одежду и был рад избавиться от нее навсегда.
Несколько минут ушло на то, чтобы разобраться в сложном устройстве белья образца пятнадцатого века, которое трапписты носят под облачениями. И вот я вышел из кельи в белой рясе, наплечнике, с белым матерчатым кушаком на поясе и бесформенным плащом облата на плечах. И так предстал перед отцом настоятелем, чтобы узнать свое имя.
Когда я собирался стать францисканцем, то часами я подбирал себе имя, – а теперь просто взял то, что дали. Правду сказать, я был слишком занят, чтобы предаваться столь ничтожным мыслям. И вот оказалось, что меня будут звать брат Людовик. Толстяк из Буффало стал братом Сильвестром. Было приятно, что я Людовик, а не Сильвестр, хотя мне самому никогда не пришло бы в голову выбрать какое-то из этих имен.
Что ж, возможно, Бог для того и заставил меня припомнить всю свою жизнь и то, как я впервые отправился во Францию, двадцать первого августа, чтобы я вдруг осознал, что это был день моего святого покровителя в монашестве. То путешествие было милостью Божией. Возможно, именно дни, что я провел во Франции, в конечном счете определили мое призвание, если что-либо в естественном порядке вещей вообще его определяет… Потом я припомнил, что довольно часто молился у алтаря Св. Людовика и Св. Михаила Архангела в приделе собора Св. Патрика в Нью-Йорке. Я зажигал перед ними свечи, если случались неприятности в начале моего обращения.
Не мешкая, я отправился в скрипторий, взял лист бумаги, вывел на нем печатными буквами «БРАТ МАРИЯ ЛЮДОВИК» и наклеил на коробку, которая отныне вмещала всю мою частную жизнь: одна небольшая коробка, в которой хранится пара тетрадок со стихами и размышлениями, томик св. Иоанна Креста, «Мистическое богословие св. Бернарда» Жильсона и письма: от Джона-Пола из лагеря Королевских ВВС, от Марка Ван Дорена и Боба Лэкса.
Я посмотрел в окно на узкую каменистую долину за парапетом послушнического корпуса, кедры за ней и голые леса у зубчатой линии холмов. Haec requies mea in saeculum saeculi, hic habitabo quoniam elegi eam!
[502]
IV
В январе послушники работали в лесу подле озера, которое устроили монахи, соорудив запруду на ливневом овраге. В лесу было тихо, и стук топоров отражался от серебристо-серого полотна воды, гладкого как металл на фоне деревьев.
Во время работы никакой передышки для молитвы не положено. Представления американских траппистов о медитации не заходят так далеко. Наоборот, подразумевается, что ты с безупречной целеустремленностью ныряешь с головой в работу, трудишься в поте лица, и к концу рабочего времени у тебя почти все сделано. Обратить труд в медитацию ты можешь, время от времени бормоча сквозь зубы: «Всё во имя Иисуса! Всё во имя Иисуса!» Но главное – продолжать работать.
В январе я не успел еще с головой окунуться в ту запутанную и нелепую систему медитации, которой пытался следовать позднее. Поэтому иногда поднимал голову и глядел сквозь деревья туда, где вдали за окаймленным кедрами рыжим холмом на фоне длинной череды синих гор возносился шпиль аббатской церкви. Это была мирная и радостная картина, и я размышлял над строкой одного из псалмов восхождения: Montes in circuitu ejus, et Dominus in circuitu populi sui
[503]. Горы окрест него, так и Господь окрест народа Своего отныне и вовек.
И это правда. Я незримо окутан Его покровительством. Он окружил меня делами Своей любви, Своей мудрости, Своей милости. И так будет день за днем, год за годом. Порой меня будут одолевать трудноразрешимые проблемы, но когда все окончится, окажется, что найденные мной ответы вряд ли много значат, потому что все это время Бог незримо помогал мне и все уже разрешил. Вернее сказать, Он вплел решение в ткань моей жизни, в само бытие премудрым и непостижимым Своим Промыслом.
Теперь я готовился принять облачения, которые сделают меня членом ордена и откроют путь к принятию обетов. Однако, поскольку бумаги мои до сих пор не прибыли, никто не мог точно сказать, когда я надену белые одежды. Ждали письма от епископа Ноттингема, в чью епархию входили Ратленд и Окем, моя школа.
Оказалось, что в церемонии облачения у меня будет компания, и совсем не толстяк из Буффало. Он покинул монастырь в начале Великого Поста, несколько недель мирно продремав в хоре церковные службы. Он вернулся домой в Буффало и вскоре попал в армию. Нет, компанию мне должен был составить, можно сказать, старый друг.
Однажды, когда мы вернулись с озера, сменили рабочую обувь и умылись, я, мчась вверх по лестнице с первого этажа, налетел на отца наставника, появившегося из-за угла вместе с неким послушником.
Тот факт, что я спешил и с ходу налетел на людей, свидетельствует, что я был куда меньшим созерцателем, чем сам себе казался.
Послушник оказался священником, я заметил римский воротничок, а когда бросил второй взгляд на лицо, узнал эти костистые ирландские черты, очки в темной оправе, высокие скулы и розовую кожу. То был тот самый кармелит, с которым мы вели разговоры в гостевом доме во время ретрита прошлой Пасхой и обсуждали сравнительные достоинства цистерцианцев и картезианцев.
Мы глянули друг на друга с одинаковым выражением: «Ты – здесь!» Но, как ни странно, вслух произнес эти слова не я, а он. Потом он повернулся к отцу наставнику и сказал:
– Отче, вот человек, который обратился к вере, читая Джеймса Джойса.
Не думаю, что отец наставник слышал о Джеймсе Джойсе. Но кармелиту я говорил, что чтение Джойса сыграло некоторую роль в моем обращении.
Итак, в первое воскресение Великого Поста мы вместе получали облачение. Ему дали имя Сакердос. Мы стояли рядом в центре зала капитула. С нами был еще один восемнадцатилетний новиций, принимавший начальное посвящение. Позади находился стол, уставленный книгами для раздачи общине в качестве «великопостного чтения».
