Аббат был болен. Мы поняли это, слушая, с каким трудом он читал Евангелие на вечерней службе. Ему следовало бы оставаться в постели, потому что, без сомнения, это было серьезное воспаление легких.
Однако он был не в постели. Он сидел на жестком стуле, эвфемистически именуемом «троном» – с которого он обыкновенно председательствовал капитулу
[504]. Несмотря на то, что едва видел нас, произнося страстную горячую проповедь, он с глубоким убеждением поведал, что если мы пришли в Гефсиманию в поисках чего-то еще кроме креста, болезней, борьбы, напастей, невзгод, унижения, постов, страданий, в общем, всего того, что ненавистно человеческой природе, то мы совершили большую ошибку.
Затем один за другим мы поднялись по ступеням к его трону, он стащил с нас куртки и, с помощью певчего и отца наставника, официально облачил нас в белые одежды, которые мы и прежде носили, в качестве облатов, но теперь с нарамниками и мантиями полноправных новициев ордена.
Спустя, наверно, не более пары недель я сам оказался в лазарете, только не с пневмонией, а с гриппом. Помню, что входил в отведенную мне больничную келью с тайной радостью и триумфом, несмотря на то, что не прошло и двух дней с тех пор, как ее освободил брат Хью, которого мы отнесли на кладбище; он лежал на похоронных дрогах с улыбкой мрачного удовлетворения, характерной для усопших траппистов.
Моя тайная радость при поступлении в лазарет происходила от того, что я думал: «Теперь-то, наконец, у меня будет хоть какое-то одиночество и полно времени, чтобы молиться». Мне следовало бы добавить: «и чтобы делать то, что мне хочется, а не бегать по звонку то туда, то сюда». Я приготовился потакать всем эгоистическим желаниям, которые еще не умел опознать как таковые, поскольку они выглядели столь духовными в своем новом обличии. Я уже не грешил так грубо, как прежде, но все мои дурные наклонности прокрались за мной в монастырь и вместе со мной облачились в монашеские одежды: духовная ненасытность, погоня за наслаждениями, гордость…
Я нырнул в постель, открыл Библию на Песне Песней и проглотил три главы, время от времени закрывая глаза и с неподобающим легкомысленным предвкушением ожидая света, гласов, гармонии, благоухания, елея и музыки ангельских хоров.
Ничего из этого я не дождался, осталось лишь смутное разочарование, как прежде, когда выложишь полдоллара за плохое кино…
Траппистский лазарет – последнее место, куда следует идти ради удовольствий. Более всего роскоши я получил в материальном плане – вдоволь молока и масла, а однажды – возможно, по ошибке – даже одну сардинку. Если бы сардинок было две или три, я бы не сомневался, что это ошибка, но поскольку она была ровно одна, я был склонен подозревать умысел.
Каждое утро я поднимался в четыре, молился на мессе, причащался и затем весь день читал и писал, сидя в постели. Читал часы и ходил в часовню при лазарете, чтобы пройти станции Креста. Поздно вечером отец Джерард, служивший при лазарете, заходил убедиться, что я не забыл совершить медитацию по томику отца Фабера, который мне выдали в качестве великопостного чтения.
Но как только я пошел на поправку, отец Джерард стал заставлять меня подниматься и подметать лазарет или давал какую-нибудь другую мелкую работу. Когда наступил праздник святого Иосифа, я был рад спуститься в церковь к вечерне и читать с клироса отрывок из Писания.
Многие, вероятно, удивились, потому что думали, что я ушел из монастыря, а когда мы вернулись в лазарет, отец Джерард сказал: «Уверен, ты можешь читать громко!»
Наконец, на память св. Бенедикта, я собрал свои одеяла и вернулся назад в крыло для послушников, довольный, что всего за девять дней выбрался из места, которое брат Хью назвал «не Голгофа, но Фавор».
В этом была разница между мной и братом Хью – между тем, кто едва начал свой монашеский путь, и тем, кто только что достойно его окончил.
Судя по тому, что о нем говорили в проповедях, брат Хью действительно был хорошим цистерцианцем. Я мало его знал, только в лицо. Но я никогда не забуду его улыбку, не ту, что видел у него в гробу, а ту, что была у него при жизни, совершенно другую. Брат был стар, но улыбался по-детски непосредственно. Он был сполна одарен благодатью простоты, которая, как принято считать, присуща всем цистерцианцам.
Что это значит, порой трудно сказать: но в брате Хью и других подобных ему, – а их не так мало – это была невинность и свобода души, которая появляется у тех, кто отбросил всякое попечение о себе, своих идеях, суждениях, мнениях, желаниях и вполне довольствуется тем, что принимает все таким, каким оно приходит к ним из рук Божьих и по воле начальствующих. Это была свобода сердца, которую можно обрести, лишь вручив всю свою жизнь другим, с твердой верой в то, что Бог использует их для водительства и устроения наших душ.
Из того, что я слышал, мне было понятно, что всем этим обладал брат Хью. Он был из тех, кого называют «молитвенник».
Это своеобразное сочетание – созерцательный дух и полное подчинение начальствующим, которые возложили на него множество отвлекающих обязанностей, – освятило брата Хью в соответствии с тем, что, насколько я могу судить, является цистерцианским учением.
Мне кажется, наши монастыри редко дают чистых созерцателей. Жизнь в них слишком активна, в ней слишком много движения, слишком много дел. Это особенно верно для Гефсимании. Здесь все в напряжении, но не только молитвенном. Действительно, многие насельники в глубине души чрезмерно почитают труд. Делать то-то и то-то, страдать, думать о том-то и том-то, приносить ощутимые и конкретные жертвы ради любви к Богу – вот что для них, и, думаю, для всего ордена в целом, означает созерцание. Здесь это называют «деятельным созерцанием». Слово «деятельное» выбрано точно. Относительно второй части словосочетания я не столь уверен. Здесь не обошлось без некоторой поэтической вольности.
Только теоретически «послушание» – универсальный рецепт, позволяющий обеззаразить человеческую волю от пропитавших ее ядов. Но со времен св. Бернарда Клервоского, средневековых цистерцианских епископов и аббатов, именно его цистерцианцы считают своим главным принципом. И это возвращает меня к собственной жизни и той единственной деятельности, которая у меня в крови: я имею в виду писательство.
Все инстинкты писателя я принес с собой в монастырь. Я сознавал это и не таился. Отец наставник не только одобрял, но и поддерживал меня, когда я хотел сочинять стихи, записывать размышления и все, что приходило мне в голову, пока я был послушником.
Уже в свое первое Рождество в Гефсимании я наполовину исписал свою старую тетрадь, сохранившуюся со времен Колумбии. Я заносил туда все те мысли, что проплывали в моем сознании, пока я был кандидатом в послушники, во время тех прекрасных праздников.
Я обнаружил, что промежуток после ночной службы, когда настает полная тишина, и до четырех-пяти утра в праздничные дни – прекрасное время, чтобы писать стихи. После двух-трех часов молитв разум пропитан миром и богатством богослужения. За холодными окнами занимается рассвет. Если тепло, то начинают петь птицы. Целые вереницы образов кристаллизуются в тишине и покое, и строки словно складываются сами собой.
