Как бы то ни было, Джон-Пол их все просмотрел. «Кто это – Цветочек?» – спросил он. Всю «Историю души» он прочел одним духом.
Между тем, все время утренней и дневной работы я без передышки рассказывал обо всем, что мне казалось хоть как-то относящимся к вере. Это была работа куда труднее и утомительнее, чем та, которую выполняли мои собратья-послушники на кукурузном поле.
Существование Бога и сотворение мира не вызвали у брата затруднений, так что здесь мы обошлись парой предложений. Кое-что о Святой Троице он слышал в певческих классах при соборе Св. Иоанна Богослова. Так что я лишь сказал, что Отец – это Отец, Сын – это идея Отца о Себе, а Дух Святой – это любовь Отца к Сыну. Что все трое – одной природы, и несмотря на это – Три Личности, и они пребывают в нас по вере.
Думаю, что я больше говорил о вере и благодатной жизни, чем о чем-либо другом. Я делился с братом своим опытом, и тем, что, как я чувствовал, он больше всего хотел бы знать.
Ведь он приехал сюда не за тем, чтобы освоить набор отвлеченных истин, это совершенно ясно. Едва начав с ним говорить, я заметил в его глазах проснувшуюся жажду, прежде скрываемую, но которая и привела его в Гефсиманию, потому что, конечно, он приехал не только ко мне.
Я сразу узнал ее, эту неутоленную жажду мира, спасения, истинного счастья.
Нам были ни к чему красноречие и сложная аргументация: я не старался быть умным или удерживать его внимание с помощью каких-то приемов. Он мой брат, и я мог говорить с ним прямо, на языке, знакомом нам обоим, а любовь между нами доделает остальное.
Естественно было бы ожидать, что два брата, встретившись в такое время, станут говорить о «прежних днях». В некотором смысле мы говорили. Наши жизни, наши воспоминания, наша семья, родной дом, наши общие развлечения – все это действительно составляло фон нашей беседы и косвенно, но весьма отчетливо, давало себя знать.
Оно присутствовало так явственно, что не было нужды поминать это печальное запутанное прошлое, со всеми его разочарованиями, недоразумениями и ошибками. Оно было так же реально и живо, как память об автомобильной катастрофе в палате травматологии, где жертвы возвращаются к жизни.
Возможно ли счастье без веры, без чего-то главного, выходящего за пределы нашего знания? Дом, построенный дедом в Дугластоне, где целых двадцать лет следили, чтобы холодильник был полон, а ковры вычищены, где на столике в гостиной всегда лежало пятнадцать разных журналов, в гараже стоял «бьюик», а попугай на задней веранде перекрикивал соседское радио, все это символы жизни, которая не принесла им ничего, кроме разочарований, тревог, непонимания и раздражения. В этом доме Бонмаман каждый день часами просиживала перед зеркалом, втирая в щеки кольдкрем, словно собиралась идти в оперу, но она никогда туда не ходила, разве что видела ее в мечтах, сидя в тревоге и одиночестве посреди баночек с притираниями.
На все это мы ответили так, как было доступно нашему поколению. В кино, в маленьких тускло освещенных барах Лонг-Айленда или в шумных, сияющих хромом, городских – мы делали то же, что она делала дома. Мы тоже не ходили в свою особую оперу.
Когда человек пытается жить без благодати, не все его дела греховны, это, конечно, верно. Он может делать много хороших вещей: водить машину, читать книги, плавать, писать картины. Может делать все то, чем мой брат занимался в разное время: собирать марки, открытки, бабочек, изучать химию, фотографировать, водить самолет, изучать русский. Все это хорошо само по себе, и это можно делать без благодати.
Но бессмысленно потом спрашивать, приблизило ли все это его к счастью.
Я говорил брату о вере. Даром веры мы соприкасаемся с Богом, с самим Его бытием и реальностью во тьме, ибо наши чувства и разум не могут постичь Его бытие само в себе. Но вера без труда преодолевает все эти ограничения: ибо это Бог открывает Себя нам, и все, что требуется от нас, – это смирение принять Его откровение на тех условиях, как оно приходит к нам: из уст людей.
Когда связь с Богом установлена, Он дает нам освящающую благодать: Свою жизнь, силы любить Его, преодолеть слабость и ограниченность наших слепых душ, служить Ему, сдерживать нашу безумную и мятежную плоть.
«Если у тебя есть благодать, – сказал я ему, – ты свободен. Без нее ты не можешь перестать делать то, что ты знаешь, что не должен делать, и знаешь, что на самом деле не хочешь делать. Но если благодать с тобой, ты – свободен. Если ты крещен – нет такой силы, которая заставит тебя совершить грех – ничто не может принудить тебя к нему против твоей воли. И если ты только пожелаешь, ты будешь свободен всегда, потому что тебе будет дана сила, столько, сколько нужно, так часто, как ты просишь, как только ты попросишь, а скорее всего – задолго до того, как попросишь».
Теперь его желание приобщиться Святых Тайн укрепилось.
Я пошел в приемную преподобного отца.
– Мы, конечно, не можем крестить его здесь, – сказал он, – но можно сделать это в одном из приходов поблизости.
– Думаете, есть надежда?
– Я попрошу отца Джеймса, чтобы он поговорил с ним и сообщил мне, что он думает.
К полудню субботы я рассказал Джону-Полу всё, что знал. Я добрался до Таинств и индульгенций, затем вернулся назад и объяснил понятие, столь загадочное для многих вне Церкви – «Святое Сердце». Потом я остановился. Я был опустошен. Мне больше нечего было дать ему.
А он спокойно сидит на стуле и говорит:
– Продолжай, расскажи мне еще.
Следующий день был воскресенье, праздник святой Анны. Во время длинного перерыва после капитула и перед торжественной мессой я спросил отца наставника, нельзя ли мне пойти в гостевой дом.
– Преподобный отец сказал мне, что твой брат, видимо, поехал в Нью-Хейвен креститься.
Я отправился в часовню новициата и стал молиться.
После обеда я узнал, что так и было. Джон-Пол сидел в своей комнате, спокойный и радостный. Много лет я не видел его таким безмятежным.
Тогда я смутно осознал, что в эти четыре дня Божия любовь смыла и обратила во благо почти двадцать лет моего дурного примера. Зло, причиненное моим хвастовством, превозношением и торжеством собственной глупости, искуплено в моей душе одновременно с тем, как оно было смыто из его души, и я ощутил покой и благодарность.
Я рассказал ему, как пользоваться миссалом и как принимать причастие, потому что было решено, что в первый раз он причастится на особой мессе, которую завтра будет служить Преподобный отец.
На следующее утро весь капитул меня преследовало смутное беспокойство, что Джон-Пол заблудится и не сможет найти дорогу в часовню Богоматери Победительницы. Как только окончился капитул, я бросился в церковь впереди Преподобного отца, вошел в большое пустынное здание и стал на колени.
Джона-Пола нигде не было видно.
Я оглянулся. В конце длинного нефа с пустыми скамьями для певчих, высоко на пустынной галерее стоял на коленях Джон-Пол, в форме, совершенно один. Он казался невероятно далеким, и между нами – между мирянской частью церкви, где он находился, и хорами, где был я, – запертая дверь. Я не мог окликнуть его и объяснить весь длинный кружной путь вниз через Гостевой дом. А он не понимал моих знаков.
