Когда я задумался об этом, меня поразила мысль: какой груз моральной ответственности взваливают на свои плечи родители-католики, не посылая своих детей в католические школы. Те, кто не в Церкви, не могут этого понять. От них и нельзя ожидать этого. Они способны только усвоить, что настойчивые призывы к католическому образованию, – всего лишь прибыльная уловка, с помощью которой Католическая церковь якобы пытается упрочить власть над людскими умами и свое материальное благополучие. И конечно, большинство не-католиков воображают, что церковь неимоверно богата, что католические институты загребают огромные барыши, и все деньги идут в специальные закрома, чтобы покупать серебряные блюда для Папы и сигары для Коллегии кардиналов.
Могут ли быть сомнения, что мир невозможен в мире, где все делается для того, чтобы молодежь любых наций выросла совершенно безо всякой морали и религиозной дисциплины, без намека на внутреннюю жизнь, без духовности, милосердия и веры, которые одни лишь могут служить гарантией договорам и соглашениям, заключаемым правительствами?
И католики, тысячи католиков смеют сокрушаться и роптать на то, что Бог не слышит их молитву о мире, когда сами они отвергли не только Его волю, но и просто природное здравомыслие и благоразумие, позволив своим детям развиваться в соответствии с нормами цивилизации гиен.
Опыт жизни с такого рода людьми, каких я встретил в Лицее, был для меня нов, но скорее в количественном отношении, чем по сути. В какой-то степени животное начало, жесткость, бесчувственность, недостаток совести были и во мне, как почти во всех, кого я встречал.
Но эти французские дети казались значительно более жесткими, циничными и не по годам развитыми, чем все, кого я видел прежде. Как же я мог примирять их с тем идеалом Франции, который был у моего отца, который был и во мне, еще в смутной, зачаточной форме? Думаю, что единственный ответ – corruptio optimi pessima
[79]. Коль скоро зло есть повреждение или отсутствие добра там, где ему следовало быть, и не есть нечто реально существующее само по себе, значит наибольшее зло появляется там, где повреждено высочайшее добро. Самое страшное, что случилось с Францией – это вырождение французской духовности в легкомыслие и цинизм, французского ума – в софистику, французского достоинства и изящества – в мелкое тщеславие и театральность, французской любви – в отвратительную похоть, а французской веры – в сентиментальность и инфантильный атеизм. Все это было представлено в Лицее Энгра в Монтобане.
Однако, как сказано, я приспособился к ситуации, примкнул к группе более-менее мирных товарищей, у которых было больше остроумия, чем сквернословия, и которые оказались действительно самыми умными детьми в младших классах. Я сказал «умными», но подразумевал и «развитыми».
Но у них были свои идеалы и амбиции. И действительно, к середине первого года мы все как одержимые писали романы. В дни, когда нас выводили на прогулки за город, все шли, растянувшись длинной вереницей пар, но ближе к окраине разбивались на группки, и тогда мы с друзьями собирались вместе, вышагивая с видом превосходства – шапки на затылок и руки в карманы, – как и положено крупным интеллектуалам, и обсуждали наши романы. Обсуждение не сводилось к простому пересказу сюжетов наших писаний, был и некоторый взаимный обмен критикой.
Например – я увлеченно сочинял грандиозную приключенческую историю, действие которой происходило в Индии, а стиль обнаруживал влияние Пьера Лоти
[80]. Писалась она по-французски. В одной из перипетий сюжета у меня появлялся герой, который, оказавшись в стесненном финансовом положении, принимал взаймы некоторую сумму от героини. Этот сюжетный ход вызвал бурный протест со стороны моих собратьев, которые усмотрели здесь искажение образа благородного романтического героя. Ты что, принять деньги от героини! Allons donc, mon vieux, c’est impossible, ça! C’est tout à fait inoui!
[81] Мне самому такое не пришло бы в голову, но изменения я внес.
Собственно этот роман, сколько я помню, так и не был закончен. Но другие два, помимо написанных в Сент-Антонене до поступления в Лицей, я все-таки дописал. Кое-как намаранные в ученических тетрадях, они были щедро иллюстрированы пером и чернилами, причем чернилами преимущественно ярко-синими.
Одно из главных произведений, помню, было навеяно «Вперед, на запад!» Кингсли и «Лорной Дун»
[82], – о человеке, жившем в Девоншире в шестнадцатом веке. Злодеи все были католиками, союзниками Испании; книга оканчивалась грандиозной морской баталией у берегов Уэльса, которую я очень старательно иллюстрировал. В одном месте повествования священник, один из злодеев, поджигает дом героини. Своим друзьям я об этом не рассказывал, боясь их оскорбить. Все они были католиками хотя бы номинально, и воскресным утром вместе с другими учениками выстраивались во дворе парами, чтобы идти в церковь к мессе.
С другой стороны, не думаю, чтобы они были очень знающими католиками: однажды, отправляясь из Лицея на одну из наших загородных прогулок, мы проходили мимо двух фигур в черных сутанах, с густыми черными бородами. Они стояли на площади перед нашей школой, и один из товарищей шепнул мне на ухо: «Иезуиты!». Он, видимо, побаивался иезуитов. Теперь, когда я больше знаю о католических орденах-, я понимаю-, что это были не иезуиты, а миссионеры-пассионисты
[83], с белыми значками на груди.
