Бог весть, сколь многим я обязан этим двум чудесным людям. Зная их любовь, я внутренне уверен, что их молитвам я обязан благодатью, особенно – благодатью обращения и даже монашеского призвания. Кто скажет? Но однажды я это узнаю, и это прекрасно – верить, что увижу их снова и смогу поблагодарить.
VI
Отец уехал в Париж, куда его пригласили в качестве шафера на свадьбу друга прежних лет из Новой Зеландии. Капитан Джон Кристл сделал карьеру в британской армии и стал офицером гусарского полка
[92]. Позднее его назначили начальником тюрьмы; но он не был человеком угрюмым, как можно было бы предположить. После свадьбы капитан и его жена отправились в свадебное путешествие, а мать новой миссис Кристл приехала с Отцом в Сент-Антонен.
Миссис Страттон оказалась впечатляющей личностью. Музыкант и певица, правда, не помню, выступала ли она на сцене; во всяком случае, она не являла собой театральный типаж, скорее наоборот. Хотя и было что-то такое в ее манерах.
Ее никак нельзя было назвать пожилой, в ней чувствовалась женщина огромной энергии, силы характера, мощного ума и таланта, твердых и определенных взглядов на вещи. Вызывали уважение ее убеждения и многочисленные дарования, но более всего – огромное чувство собственного достоинства. Рядом с ней вы ощущали, что ее скорее следовало бы называть Леди Страттон, или «Графиня такая-то».
Поначалу меня тайно возмущало то влияние, которое она сразу стала оказывать на нашу жизнь. Мне казалось, что она слишком уж по-хозяйски распоряжается нашими делами. Но даже я смог понять, что ее мнение, совет и руководство весьма ценны. Думаю, именно благодаря ей, и никому другому, мы отказались от мысли жить постоянно в Сент-Антонене.
Дом был почти готов, и можно было вселяться. Красивый маленький дом, простой и надежный. В нем, наверно, приятно было бы жить, особенно хороша была большая гостиная со средневековым окном и большим старинным камином. Отец умудрился достать каменную винтовую лестницу, и теперь она вела наверх, к спальням. Сад вокруг, которому Отец отдал столько труда, обещал стать прекрасным.
Но Отец слишком много путешествовал, чтобы от дома было много толку. Зимой 1927 года он несколько месяцев провел в Марселе, потом в Сете, другом средиземноморском порту. Вскоре ему пришлось поехать в Англию, потому что к этому времени у него была готова новая выставка. Все это время я проводил в Лицее, продолжая набираться преждевременной зрелости и привыкая к мысли вырасти французом.
Потом Отец уехал в Лондон на выставку.
Весна 1928 года. Учебный год вот-вот должен был закончиться. Я не задумывался о будущем. Я просто знал, что через несколько дней вернется из Англии Отец.
Стояло яркое солнечное майское утро, когда он появился в Лицее, и первое, что сказал мне – иди, собирай вещи, потому что мы едем в Англию.
Я огляделся вокруг как человек, с которого внезапно спали цепи. Как играет свет на кирпичной кладке тюрьмы, двери которой только что распахнулись предо мной, отпертые невидимой и благотворной силой! Мое избавление из Лицея, думаю, было промыслительным.
В те последние минуты, что мне оставались, я вкусил жестокое наслаждение торжества и злорадства, глядя на своих товарищей, которых готовился покинуть. Они стояли на солнце вокруг меня, опустив руки, в своих черных сюртучках и беретах, посмеивались, не без зависти разделяя мое радостное возбуждение.
Вскоре я уже ехал в повозке по тихой улочке, рядом стоял мой багаж, и Отец рассказывал, чем нам предстоит заняться. Как звонко цокали копыта лошади в твердой белой пыли улицы! Как весело отражался их звук от чопорно бледных стен пыльных домов! «Свобода! – выстукивали они. – Свобода, свобода, свобода, свобода!» – на всю улицу.
Мы миновали большой многоугольный сарай почты, весь в лохмотьях старых афиш, и въехали в пятнистую тень платановой аллеи. Я вглядывался вдаль, в конец длинной улицы, ведущей к Вильнувельской станции, где я столько раз в короткие утренние часы садился на поезд, чтобы ехать на выходные домой, в Сент-Антонен.
Когда мы сели в поезд и отправились той же дорогой, по которой впервые прибыли в долину реки Аверон, я вдруг ощутил, как сжалось сердце, прощаясь с любимым тринадцатым веком, который давно перестал принадлежать нам. Не так уж долго нам удавалось удержать тот Сент-Антонен первого года нашей жизни: едкий щелок Лицея вытравил из меня всю его благодать, я очерствел и сделался нечувствительным к нему, однако не настолько, чтобы не ощутить грусти, покидая его навсегда.
Печально и то, что мы так никогда и не жили в доме, который построил Отец. Ну что же, все-таки благодать этих лет никогда не исчезала полностью.
Прежде чем я смог поверить, что благополучно избавился от Лицея, мы уже катили через Пикардию по Северной железной дороге. Очень скоро воздух приобрел тот жемчужно-матовый оттенок, который подсказал нам, что мы приближаемся к Ла-Маншу, и рекламные щиты вдоль дороги призывали по-английски: «Посетите Египет!»
Потом – паром, скалы Фолкстона, белые в солнечной дымке, словно сливки, пристань, серо-зеленые подножия холмов и линия чопорных отелей вдоль верхней границы скал – все это для меня дышало счастьем. Кокни носильщиков и запах крепкого чая в станционном буфете запечатлели до сих пор живущее во мне представление об Англии, как о праздничной стране, пропитанной вселяющей трепет благопристойностью, но исполненной и всякого рода утешения, стране, в которой всякое переживание проникает в душу, какой бы черствой она ни казалась.
Все это значила для меня Англия в те дни и еще года два, потому что поехать в Англию – значило приехать в дом Тети Мод в Илинге
[93].
Дом красного кирпича на Карлтон-Роуд, 18 с небольшой лужайкой для игры в шары и окнами, выходящими на закрытое зеленое крикетное поле, принадлежавшее Дарстон Хауз
[94], был настоящим оплотом благополучия, как его понимали в девятнадцатом веке. Здесь, в Илинге, защищенные бастионами выстроенных рядами одинаковых домов, крепко держались викторианские правила, а тетя Мод и дядя Бен жили в самом центре этой цитадели, и дядя Бен был одним из ее главнокомандующих.
Отставной директор Начальной школы для мальчиков Дарстон Хауз на Каслбар-Роуд, он выглядел совершенно как все великие, унылые, важные полководцы викторианского общества. Сутулый, с огромными, белым водопадом спадающими усами, в пенсне и дурно сидящем твидовом костюме. Передвигался он медленно, прихрамывая, и из-за своей болезненности требовал постоянного внимания от каждого, и особенно от Тети Мод. Говорил он тихо и членораздельно, но при этом вы понимали, что, если бы он захотел, голос бы его гремел. Когда он намеревался сделать особо драматическое заявление, глаза его расширялись, он вперял взгляд вам в лицо, тыкал в вас пальцем и произносил слова нараспев, словно Призрак отца Гамлета. Если это была кульминация какой-нибудь истории, то потом он откидывался в креслах и тихо смеялся, обнажая огромные зубы и водя взглядом по лицам слушателей, примостившихся у его ног.
