В рождественские каникулы я виделся с ним лишь раз или два. Дела обстояли так же. Большую часть каникул я провел в Страсбурге. Том отправил меня туда, чтобы я практиковался в языках – немецком и французском. Я остановился в большом протестантском Pension на Рю Финкматт и оказался под опекой одного из профессоров университета, друга семьи Тома и известного протестантского ученого.
Профессор Херинг – сердечный приятный человек с рыжей бородой, один из тех не часто встречающихся протестантов, что поражают своим сходством со святыми – благодаря глубокому внутреннему покою и миру, которые профессор, видимо, обрел, читая Отцов Церкви. Он преподавал богословие. Впрочем, о религии мы почти не говорили. Однажды один из студентов объяснил мне основные положения унитарианства
[131], и когда все ушли, я спросил об этом профессора. Он сказал «все правильно», тоном, свидетельствующим, что он одобряет, в несколько академическом и эклектическом духе, все эти различные формы веры; или скорее, что они занимают его с точки зрения социолога, как объективно интересные проявления главного человеческого инстинкта. Действительно, протестантское богословие подчас представляет собой не более чем соединение социологии и истории религии, но я не стану обвинять профессора в том, что он учил именно в этом духе, поскольку не имею ни малейшего представления о том, как он преподавал.
Один раз я сходил за компанию в лютеранскую церковь и выслушал длинную проповедь на немецком, которую не понял. Вот, собственно, и все богослужение, что я видел в Страсбурге. Куда больше меня занимала Жозефина Бейкер, высокая, худая чернокожая девица, приехавшая из какого-то американского городка вроде Сент-Луиса и исполнявшая в одном из театров J’ai deux amours, mon pays et Paris
[132].
Потом я вернулся в школу, коротко повидав Отца на обратном пути через Лондон. Не прошло и недели, как однажды утром меня вызвали в кабинет директора. Он положил передо мной телеграмму, сообщавшую, что мой отец умер.
Горестная история завершилась, а я ничего из нее не вынес. Я просто не мог осознать: вот человек замечательного, блестящего ума, огромного таланта, великого сердца, более того – человек, который привел меня в мир, воспитал, заботился обо мне, сформировал мою душу, с которым я связан узами любви, восхищения, уважения… и он убит опухолью в мозгу.
Том дал объявление о смерти в «Таймс» и следил, чтобы похороны прошли достойно, но все равно это была всего лишь еще одна кремация. На этот раз в Голдерз-Грин
[133]. Отличие сказалось только в том, что священнослужитель прочел больше молитв, часовня чуть больше походила на часовню, а Том настоял-, чтобы гроб был покрыт красивым шелковым полотном, сотканным где-то на Востоке.
Потом покров сняли, вкатили гроб за раздвижные двери, и в зловещих недрах огромного запутанного крематория, вдали от наших взоров, тело сожгли, а мы ушли.
Но все это, однако, не важно. Потому что, надеюсь, во Христе Живом я однажды снова увижу Отца. Я верю, что Христос, Сын Божий и Бог имеет власть воскресить ко славе Своего Воскресения умерших в Его благодати, и они в последний день разделят с Ним телом и душою славу Его Божественного наследия
[134].
Смерть отца ввергла меня в уныние месяца на два. Но постепенно оно рассеялось. И когда это произошло, я понял, что больше ничто не мешает мне следовать своим желаниям. Я возомнил, что свободен. Лет пять или шесть мне потребовалось, чтобы осознать, в какую страшную ловушку я угодил. В том же году душа моя окончательно покрылась коростой и очерствела, выдавив последние остатки религии, которые когда-либо в ней были. Богу более не было места в пустом храме среди пыли и мусора, которые я теперь так ревностно охранял от незваных гостей, чтобы посвятить его служению собственной упрямой воле.
Так я окончательно стал человеком двадцатого столетия. Теперь я принадлежал миру, в котором жил. Я стал настоящим гражданином своего отвратительного века: века отравляющих газов и атомных бомб. Человеком, живущим на пороге Апокалипсиса, человеком, чьи вены наполнены ядом, живущим в смерти. Бодлер вполне мог обращаться ко мне, читателю: Hypocrite lecteur, mon semblable, mon frère…
[135]
IV
Тем временем я сделал для себя одно открытие. Это поэт, настоящий-, романтический, но разительно отличающийся от своих современников, с которыми он так мало связан. Мне кажется-, я полюбил Уильяма Блейка по благодати Божьей. Эта любовь никогда не умирала, прочно вошла в мою жизнь и повлияла на весь ее ход.
Отцу всегда нравился Блейк, он пытался что-то мне в нем разъяснить, когда я был десятилетним ребенком. Странно то, что хотя «Песни невинности» и выглядят, и написаны как детские стихи, большинство детей их не воспринимает. По крайней мере, так это было со мной. Может быть, если бы я прочел их в возрасте четырех или пяти лет, все было бы иначе, но, когда мне исполнилось десять, я уже слишком много знал. Я знал, что тигры не пылают в чаще ночи. Какие глупости, думал я. Дети большие буквалисты.
В шестнадцать лет я был меньшим буквалистом. Я уже воспринимал блейковские метафоры, и они начинали трогать и поражать меня, хотя я еще не улавливал всей их глубины и силы. Я очень полюбил Блейка, читал его с большим терпением и вниманием, чем любого другого поэта, много думал о нем, но не мог разгадать. Я не имею в виду «Пророческие книги», – их до конца не понимает никто. Я не видел, как связать его с эпохой, а его идеи – между собой.
Однажды серым весенним воскресеньем я гулял в одиночестве по Брук-Роуд и поднялся на Брук-Хилл, где был стрелковый полигон. Это был длинный горбатый холм с несколькими одинокими деревьями на вершине, откуда открывался широкий вид на долину Катмос, в центре которой лежал городок Окем. Домики его сгрудились вокруг острого серого церковного шпиля. Я сидел на заборе и с высоты холма созерцал просторную долину от Коттесморских псарен на севере до Лэкс-Хилл и деревеньки Мантон на юге. Прямо напротив, на вершине другого холма, деревья теснили Берли Хауз, а к подножию моего склона подбирались окраинные красные кирпичные дома Окема
[136].
