Из Марселя я пешком отправился вдоль побережья. С фляжкой рома на поясе и с теми же романами в рюкзаке я шел по белой горной дороге, глядя сверху на ярко-синее море. Была суббота, и в Кассисе все рестораны забиты людьми, приехавшими отдохнуть на денек из Марселя, так что мне пришлось долго ждать своего буйабеса
[158]. Уже стемнело, когда я добрался до небольшого угрюмого портового городка Ла-Сьота, расположившегося под белоснежной скалой. Усталый, сидел я на пристани и созерцал луну.
В Йере мне пришлось пару дней подождать, пока придут деньги. Вместе с деньгами доставили письмо, полное резких упреков. Том, мой опекун, отчитал меня за непрактичность, а заодно и припомнил и прочие мои недостатки. Я очень расстроился. Так после месяца своей драгоценной свободы я получил первый знак: мои желания не абсолютны, они неизбежно будут сталкиваться с желаниями и интересами других. В иных обстоятельствах мне бы потребовалось много времени, чтобы сделать подобное открытие. При естественном ходе вещей, в одиночку, я, возможно, так никогда бы этого и не понял-. Я верил в прекрасный миф о том, что можно жить в свое удовольствие, по крайней мере до тех пор, пока это не мешает другим. Но человек не может так жить, не раня и не задевая чувств и интересов практически каждого из тех, кого встречает на своем пути. На самом деле, обычно большинство людей, каким бы идеалам они не были привержены, живут ради удовольствия и интересов своей семьи, группы или своих собственных. Тем самым, хотят они того или нет, они постоянно входят в противоречие с целями и интересами других, ранят их и заставляют их страдать.
Я вышел из Йера в еще большем унынии и шел среди сосен, под жарким солнцем, глядя на скалы, желтые мимозы, маленькие розовые виллы и блистающее море.
К ночи, уже в сумерках, я спустился с пологого холма к небольшой деревушке, называвшейся Кавалэр, и остановился на ночлег в маленьком пансионе, занятом преимущественно хмурыми отставными бухгалтерами. В слабом свете электрических лампочек они распивали розовое вино со своими женами. Я отправился спать, и мне снилось, что я в тюрьме.
В Сен-Тропе жил друг Тома, которому у меня было рекомендательное письмо. Он болел туберкулезом и жил в солнечном доме на вершине холма. Здесь я встретил чету американцев, которые снимали виллу в горах неподалеку от Канн и пригласили меня зайти, если я буду проходить мимо них.
По дороге в Канны я попал в сильную грозу. Дело было в горах Эстерель, близился вечер, и меня подобрал огромный роскошный «деляж»
[159]. Скинув с плеч рюкзак, я забросил его на заднее сиденье и устроился впереди, чувствуя, как от пола тепло двигателя поднимается к моим промокшим усталым ногам. Шофер оказался англичанином, он держал в Ницце небольшую фирму по прокату автомобилей, и рассказывал, как только что забрал с лайнера в Вильфранш семейство Линдбергов
[160] и отвез их в какое-то место ниже по дороге. В Каннах он привез меня в очень скучное место – клуб для английских шоферов и матросов с яхт богатых людей, проводивших зиму на Ривьере. Я ел яичницу с ветчиной, разглядывал шоферов, чинно игравших в бильярд, и все больше приходил в уныние от застоявшегося в комнате запаха Лондона, – запаха английских сигарет и английского пива, вызывавшего в памяти лондонские туманы, от которых я бежал.
Потом я разыскал виллу американцев, с которыми познакомился в Сен-Тропе, и провел у них пару дней. Наконец, сытый по горло пешим путешествием и подозревая, что остальной путь вдоль побережья выйдет еще скучнее, я сел на поезд и поехал в Геную.
Возможно, тоска, которую я испытывал, имела и телесную причину, потому что в первое же утро в Генуе, проснувшись оттого, что команда итальянских маляров работала на крыше прямо над моим окном, я чувствовал себя ужасно. На локте зрел огромный нарыв. Я неловко пытался лечить его своими средствами, впрочем, без видимого эффекта.
Обналичив свой аккредитив, я снова сел на поезд и отправился во Флоренцию, куда у меня было еще одно рекомендательное письмо к одному скульптору.
Флоренция замерзала. Я сел в трамвайчик, пересек Арно, отыскал дорогу, взбегавшую круто вверх по холму, на котором жил нужный мне человек, и взбирался по ней в ледяной тишине тосканского зимнего вечера. Сначала мне показалось, что на мой гулкий стук в дверь никто не отзовется, но через некоторое время появился старый повар-итальянец и проводил меня в студию. Там я представился и объяснил, что у меня нарыв на локте. Повар принес горячей воды. Я сидел среди гипсовой пыли и обломков камня у подножия какой-то неоконченной статуи, беседовал со скульптором, а старый повар ставил припарки на мой нарыв.
Художник был братом бывшего директора Окема, того, что занимал этот пост прежде Догерти. Я видел несколько его барельефов, они украшали фронтон школьной часовни. Он был не так стар, как его брат, бывший директор. Это был мягкий человек, сутулый и седеющий, добродушный, как многие умудренные годами люди.
– Я намеревался вечером выбраться в город посмотреть фильм с Гретой Гарбо. Тебе нравится Грета Гарбо? – Я признался, что нравится.
– Очень хорошо, – сказал он, – тогда мы пойдем вместе.
Однако во Флоренции было слишком холодно, локоть, как мне казалось, шел на поправку, поэтому на следующий день я оставил этот город и отправился в Рим. Мне надоели постоянные смены декораций, хотелось приблизиться к конечной цели путешествия, к месту, где можно было бы на какое-то время осесть.
Поезд неспешно пробирался через горы Умбрии. Синее небо ослепительно сияло над скалами. Пустое купе было в полном моем распоряжении, других пассажиров не было вплоть до последних станций перед Римом. Весь день я глядел на голые холмы и пустынный, аскетичный пейзаж. Где-то здесь, в этих горах когда-то молился св. Франциск, и серафим с огненными, кроваво-красными крылами предстал перед ним. В образе серафима предстал ему распятый Христос, и от ран Его проступили другие раны – следы гвоздей на руках и ногах Франциска. Мысль об этом, приди она мне в голову в тот день, могла бы стать последней каплей, повергнувшей в уныние мою языческую душу. Потому что, несмотря ни на что, нарыв на локте не проходил, да еще опять заболел зуб. От всего этого голова стала тяжелой, словно при лихорадке, и я подумывал, не возвращается ли старая история с заражением крови.
Вот в таком положении я оказался, один на один со всей моей свободой, которую так долго себе обещал. Мир принадлежал мне. Был ли я доволен? Я делал то, что мне нравилось, но вместо того, чтобы исполниться радости и удовлетворения, чувствовал себя несчастным. Любовь к удовольствиям самой своей природой предназначена к самоуничтожению и оканчивается разочарованием, но в те неуютные дни я был последним человеком в мире, который мог бы проникнуться мудростью св. Иоанна Креста.
