Эффект открытия этой мозаики для меня был огромен. После всех пресных, скучных, полупорнографических статуй Империи я вдруг встретил гениальное искусство, полное одухотворенной жизни, искренности и силы – искусство необычайно серьезное, живое, убедительное и значительное во всем, что оно пыталось донести до зрителя. В нем не было ни малейшей претенциозности, фальши, ничего театрального. Изумительная простота добавляла ему значительности. Прибавьте уединенность места, где оно укрыто, подчиненность неким высшим целям – архитектурным, литургическим, духовным. К пониманию этих целей я не мог даже подступиться, но не мог и не гадать о них, поскольку о них свидетельствовала сама природа мозаики, ее расположение и все, что с ней связано.
Византийские мозаики очаровали меня. Я стал отыскивать византийские церкви, в которых могли оказаться мозаики, и потому заходил во все церкви приблизительно того же времени. Так я невольно стал паломником. Сам того не заметив, я посетил все главные места поклонения Рима, с пылом и страстью настоящего паломника выискивая их святыни, пусть и не по совсем правильной причине. Но и не по вовсе ложной, потому что все эти мозаики, фрески, древние алтари, престолы и святилища создавались и украшались именно для того, чтобы наставлять тех, кто не в состоянии сразу принять нечто более высокое.
Я не подозревал, какие реликвии и какие священные предметы сокрыты в церквях, чьи врата, приделы и арки так занимали мой ум. Колыбель Христа, Столб Бичевания, Честной Крест, цепи апостола Петра, гробницы великих мучеников, могила младенца Агнессы, мученицы Цецилии, папы Климента и архидиакона Лаврентия, сожженного на решетке… Все они ничего не говорили мне, или я не сознавал их воздействия. Но церкви, которые их хранили, – говорили, и говорило искусство с их стен.
Только теперь, впервые в жизни, я начал что-то узнавать о том, Кем был человек по имени Христос. Это было смутное, но истинное познание Его, в каком-то смысле более истинное, чем я мог бы признать. Именно в Риме сформировалось мое представление о Христе. Здесь я впервые видел Того, Кому ныне служу как Богу и Царю, Кто обладает моей жизнью и направляет ее.
Я увидел Христа Апокалипсиса, мучеников, святых отцов. Это был Христос святого Иоанна, апостола Петра, святого Августина и блаженного Иеронима, святых отцов-пустынников, Христос Бог, Царь, «ибо в Нем обитает вся полнота Божества телесно, и вы имеете полноту в Нем, Который есть глава всякого начальства и власти… Ибо Им создано все что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано. И Он есть прежде всего и все Им стоит… ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нем обитала всякая полнота… Он есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари». «Первенец из мертвых и владыка царей земных. Возлюбивший нас и омывший нас от грехов наших Кровию Своею и соделавший нас царями и священниками Богу и Отцу Своему»
[166].
Святые тех далеких дней оставили на стенах церквей слова, которые по особой благодати Божией я мог в какой-то мере воспринять, хотя не все из них умел понять до конца. Но превыше всего, самым реальным и непреложным источником благодати был Сам Христос, присутствовавший в этих храмах во всей Своей Силе, Человечестве, в Своей Человеческой Плоти и Своим телесным Присутствием. Как часто я оставался в этих церквях совершенно один, наедине с величественным Богом – и не понимал этого, лишь – как я уже сказал – невольно и смутно ощущал. Он Сам открывал мне Себя, столь непосредственно, что я даже был не в состоянии этого осознать.
Мозаики поведали мне больше, чем я когда-либо знал об учении Церкви, о Боге бесконечной силы, мудрости и любви, Который стал Человеком и в Своем Человечестве явил Свое Божество в беспредельной силе, мудрости и любви. Я, конечно, не мог бы постичь и принять эти вещи, будь они высказаны прямо. Но поскольку они скрыто присутствовали в каждой линии, в каждом образе, которые я созерцал с таким восхищением и любовью, то я незаметно для себя их принял, поскольку сознание художника касалось моего сознания и сообщало ему свои идеи и мысли. Я не мог не заразиться любовью древнего мастера ко Христу, Искупителю и Судии Мира.
Вполне естественно, что мне захотелось разгадать смысл мозаик, которые я видел – вот Агнец стоит как бы закланный
[167], двадцать четыре старца, полагающие перед Ним свои венцы
[168]… Я купил Библию с текстом Вульгаты и стал читать Новый Завет. Я напрочь забыл о стихах Д. Г. Лоуренса, кроме четырех стихотворений о четырех евангелистах, где обыгрываются традиционные символы мистических животных Апокалипсиса и пророка Иезекииля. Читая эти стихи однажды вечером, я вдруг ощутил такое отвращение к их пустоте и фальши, что отбросил книгу и стал спрашивать себя: зачем я трачу время на столь ничтожного автора. Я понял, что он совершенно не способен уловить настоящий смысл Нового Завета, он просто извращал его в интересах собственной доморощенной религии, надуманной и полной мистических зерен, готовых прорасти отвратительными всходами вроде тех, что вызрели в неполотом саду Германии, в промозглом климате нацизма.
Я отложил своего любимца в сторону, стал больше читать евангелия, и моя любовь к старым церквям росла день ото дня. Вскоре я уже ходил в них не только ради искусства. Меня привлекало и нечто иное, покой и мир, царившие внутри них. Я полюбил бывать в этих святых местах. У меня было глубокое и сильное ощущение, что здесь мое место, что в глубине моей разумной природы есть стремления и потребности, которые могут найти удовлетворение только в Божиих церквях. Я помню, что одной из любимых моих святынь была церковь Св. Петра в Веригах, а ведь я любил ее не за какие-то произведения искусства, хотя главной «приманкой» для туристов здесь был Моисей Микеланджело. Но мне всегда был скушен и сам рогатый пучеглазый гневливец, и вмятина на его колене. Я был рад, что он не может говорить, потому что, открыв рот, он наверняка изрек бы что-нибудь малоприятное
[169].
