Глава 4
Дети на торжище
[196]I
Передо мной лежал долгий путь. Мне предстояло преодолеть не только Атлантику. Вероятно, Стикс не кажется пугающе широким, ведь он всего лишь река. Его трудно преодолеть не потому, что он широк, особенно если пытаешься вырваться из ада, а не спускаешься в него. Вот так и я теперь – даже выбравшись из Европы, все еще оставался в аду. И не потому, что я мало старался.
Переход был бурным, море штормило. Если была возможность, я выходил на широкую пустую палубу, залитую фонтанами брызг. Иногда удавалось пробраться вперед, и тогда я следил, как корабль прокладывает путь, взрывая носом горы рушащейся на нас воды. Я цеплялся за поручни, а судно, оседлав мятущееся море, раскачивалось и вздымалось к влажному небу, стенало и жаловалось всеми опорами и переборками.
Когда мы добрались до Большой Ньюфаундлендской банки, океан утих и пошел снег. Он ложился на замершую палубу, и она белела в вечернем сумраке. Снег принес ощущение тишины и покоя, отчего мне казалось, что и в моей душе новые мысли рождают мир.
И на самом деле во мне происходило какое-то обращение. Не то чтобы настоящее, но все-таки обращение. Возможно, это было просто меньшее зло. Пожалуй, действительно меньшее. Однако и невеликое благо. Я становился коммунистом.
Эта фраза звучит, будто я сказал что-нибудь вроде: «Я отращивал усы». На деле усы у меня не росли, я даже не пытался их отращивать. Наверное, и мое коммунистическое мировоззрение было столь же зрелым, как и лицо – как та кислая растерянная английская физиономия на карточке квоты. Но все-таки, насколько я могу судить, это был самый искренний и определенный шаг к моральному преображению, на какой я был тогда способен.
Многое произошло с тех пор, как я покинул Окем с его относительной изоляцией и обрел свободу удовлетворять свои желания в мире. Пришло время переоценки ценностей. Я не мог укрыться от истины: я был жалок, что-то глубоко неправильное в моем отстраненном эгоистическом гедонизме.
Мне не пришлось долго размышлять о годе, проведенном в Кембридже, чтобы понять: мечты о сказочных удовольствиях и радостях – безумие и абсурд; все, чего я касаюсь, обращается в моих руках в пепел, да и сам я стал весьма неприятным человеком – тщеславным, эгоцентричным, беспутным, слабым, неуверенным, чувственным, грубым и гордым. Меня тошнило от одного своего вида в зеркале.
К тому времени, когда я задумался в чем же дело, почва была уже подготовлена. Я увидел открытую дверь, выход из духовной темницы. Года четыре назад я впервые познакомился с Коммунистическим манифестом, и полностью никогда не забывал его. Как-то, во время рождественских каникул в Страсбурге, я прочел несколько книжек о Советской России, о том, как сверхурочно работают заводы, а вчерашние мужики
[197], дружно надев на лица широкие улыбки и взяв в руки зеленые ветки, приветствуют вернувшихся из полярной экспедиции русских авиаторов. Я часто ходил на русские фильмы, которые были вовсе недурны с технической точки зрения, хотя, возможно, и не так хороши, как мне казалось при моем страстном желании видеть в них идеал.
Наконец, в моем сознании жил миф о том, что Советская Россия – друг всяческих искусств и единственное место, где настоящее искусство может найти прибежище от мира уродливой буржуазности. Трудно сказать, где я подхватил эту идею. Еще труднее понять, как мне удалось так долго за нее цепляться, особенно если вспомнить, что на каждом шагу в прессе встречались фотографии, на которых Красная площадь украшена гигантскими портретами Сталина, свисающими со стен самых жутких в мире зданий. Я уже не говорю о чудовищном проекте памятника Ленину, этой грандиозной горе архитектурного китча, увенчанной фигуркой маленького Отца Коммунизма с протянутой рукой
[198]. В Нью-Йорке, куда я приехал летом, почти в каждой квартире, где жили мои друзья, мне попадался журнал «Нью Массез»
[199], а большинство людей, которых я встречал, либо уже были членами партии, либо собирались в нее вступить.
И вот теперь, когда для меня настала пора «инвентаризации» моих духовных запасов, я совершенно естественным образом мысленно спроецировал свое духовное состояние в сферу экономической истории и классовой борьбы. Другими словами, я пришел к выводу, что в моих несчастьях виноват не столько я сам, сколько общество, в котором я живу.
Я вглядывался в то, каким стал человеком, каким был в Кембридже, в кого сам себя превратил, и совершенно ясно видел, что я был продуктом своего времени, своего общества, своего класса. Я был порождением эгоизма и безответственности материалистического века, в котором жил. Однако я не видел того, что время и класс играют во всем этом лишь случайную роль. Они лишь сообщили моему эгоизму, гордости и другим грехам налет свойственного именно этому веку безвольного и поверхностного легкомыслия. Но это лишь внешнее. А по существу это старая история жадности, похоти и себялюбия, трех страстей, растущих в богато унавоженном питомнике, который существует во все времена, в любом классе, и для которого есть особое слово – «мир».
«Кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская»
[200]. Иными словами, люди, живущие только своими пятью чувствами и ни к чему, кроме удовлетворения инстинктивной жажды удовольствий, славы и власти не стремящиеся, сами отсекают себя от благодати, которая и есть истинный источник духовной жизни и счастья, потому что она одна ограждает нас от бесплодной пустоты нашего отвратительного эгоизма.
