В Колумбии был – и сейчас есть – один человек, в высшей степени отличавшийся таким героизмом. Я имею в виду Марка Ван Дорена.
В первом семестре, зимой 1935 года, вскоре после моего двадцатилетия, Марк читал английскую секвенцию
[207] в одной из аудиторий Хамильтон-Холла, окна которой, расположенные между большими колоннами, глядели на исчерченную проводами железнодорожную ветку Саут-Филд. В аудитории развалясь сидело человек пятнадцать нечесаных студентов, большинство из них в очках. Среди них – мой друг Роберт Гибни.
Это был курс английской литературы восемнадцатого века, без каких-то специфических уклонов: такой, каким ему следовало быть. Литература преподавалась не с точки зрения истории, социологии, или экономики, не как серия случаев из психоаналитической практики, но, mirabile dictu
[208], просто как литература.
Про себя я думал: кто этот замечательный человек, Ван Дорен, который, будучи нанят учить литературе, именно ей и учит: говорит о писательстве, о книгах, стихах и пьесах: не съезжает на биографии поэтов и романистов, не вчитывает в стихи множество субъективных впечатлений, которых там никогда не было? Кто этот человек, которому не приходится фальшивить и прикрывать бездну невежества набором чужих мнений, домыслов и ненужных фактов, уместных для совершенно других предметов? Кто он такой, человек, который, будучи профессором по этому предмету, действительно любит то, чему учит, а не питает тайную ненависть к литературе вообще и к поэзии в частности?
Тот факт, что в Колумбии есть такие люди, которые, вместо того чтобы разрушать литературу, хороня и скрывая ее под массой не относящегося к делу хлама, действительно очищают и воспитывают восприятие студентов, учат их, как читать книгу и как отличить хорошую книгу от плохой, подлинное произведение от подделки и пародии, – прибавляло в моих глазах уважения моему новому университету.
Марк входил в аудиторию и без лишних предисловий начинал рассказывать. Он часто задавал вопросы и, если человек, отвечая, пытался размышлять, вдруг оказывалось, что он говорит изумительные вещи, о которых и сам не подозревал, что их знает. Своими вопросами он «образовывал» в нас это знание, его занятия были в буквальном смысле «образованием», он извлекал какие-то вещи из нашего сознания, заставляя разум оформлять неявные мысли. Не подумайте, что Марк просто «начинял» студентов своими идеями, так чтобы они прочно запечатлевались в их умах, а затем они выкладывали их как собственные, вовсе нет. У него был особый дар передавать другим свой живой интерес к предмету, иногда свой подход. И результаты часто были непредсказуемы для него самого. Он проливал свет, выявлявший то, чего не прозревал он сам.
Марк был молод – он и сейчас молод, – но имел за плечами достаточный преподавательский опыт. Он никогда не угождал и не заигрывал со студентами, не позволял себе каких-нибудь занимательных трюков, шуток или темпераментных тирад, из-за которых все занятие проходит в развлечениях или обличениях, призванных замаскировать тот простой факт, что профессор явился в аудиторию неподготовленным. Человек, который год за годом может вести занятия, обходясь безо всех этих не имеющих отношения к существу дела приемов, – уважает свою профессию и делает ее плодотворной. Но и профессия, в свою очередь, совершенствует и облагораживает его самого. Так происходит даже на естественном уровне, – каково же, когда действует благодать!
Я знаю, что Марк не чужд благодати, но даже рассматривая его учительство на естественном уровне, я ясно вижу, что Провидение сделало его своим орудием более непосредственным, чем он сам сознавал. Насколько я могу судить, влияние трезвого и чуткого ума Марка и его способность обращаться с предметом предельно честно и объективно, без какой бы то ни было уклончивости, приготовили мой ум к принятию благого семени схоластической философии. И это не удивительно, потому что сам Марк был знаком с некоторыми современными схоластами, такими как Маритен и Жильсон
[209], он был другом американских неотомистов, Мортимера Адлера и Ричарда МакКеона
[210], которые тоже начинали в Колумбии, но были вынуждены уехать в Чикаго, потому что Колумбия тогда не была достаточно зрелой, чтобы оценить их по достоинству.
На самом деле, Марк – человек глубоко схоластического склада, его ясный ум проникал в самую суть вещей, стремясь увидеть бытие и сущность под покровом случайного и внешнего. Для него поэзия была воистину добродетелью практического разума
[211], а не просто выплеском эмоций, который опустошает душу и не возводит к совершенству ни одну из наших внутренних сил.
Благодаря этой присущей Марку схоластичности, он никогда не позволял себе впадать в наивные ошибки и приписать свои личные пристрастия и взгляды любому понравившемуся поэту, какой бы нации и какому бы веку тот ни принадлежал. Марк питал отвращение к самодовольной уверенности, с которой второсортные левые критики находят прообраз диалектического материализма у всякого, кто когда-либо брался за перо, от Гомера и Шекспира до кого-нибудь, кому случилось приглянуться им на днях. Если поэт им нравится, они обязательно скажут, что он проповедует классовую борьбу. Если он не в их вкусе, они в состоянии доказать, что на самом деле он предтеча фашизма. Героического литературного персонажа они запишут непременно в вожди революции, а злодея – в капиталисты или нацисты.
